Дон Маттиа и четверо крестьян смотрели на него в ужасе. Внезапно какой–то шум под кроватью заставил всех пятерых подскочить; они взглянули друг на друга; потом один из них нагнулся посмотреть, что там такое.

— Обезьяна, — со вздохом облегчения сказал он и даже чуть не рассмеялся.

Остальные четверо тоже нагнулись.

Когда Тита, сидевшая под кроватью на корточках, опустив голову и скрестив лапки на груди, увидела этих людей, которые, наклонившись, внимательно разглядывали ее, она ухватилась за ножки кровати, несколько раз подпрыгнула на задних лапах, потом вытянула губы и угрожающе заверещала: ш–ш–ш–ш...

— Глядите! — закричал Скала. — Кровь... У нее лапы... грудь в крови... это она его убила!

Он вспомнил темное пятно, которое с трудом различил, когда вошел в спальню, и уверенно повторил:

— Конечно, она! Я сам это видел, своими глазами! Он лежал на кровати... — И Скала показал четырем крестьянам пятна запекшейся крови на щеках и на лбу покойника.

— Смотрите!

— Но как же так? Обезьяна? Неужели она? Та самая обезьяна, с которой дон Филиппино столько лет не расставался ни днем ни ночью?

— Может, она взбесилась? — испуганно предположил один из поденщиков.

Все пятеро разом отпрянули от кровати.

— Подождите! Палку. — Он пошарил глазами по комнате, отыскивая палку или что–нибудь в этом роде.

Батрак, вооружившись стулом, заглянул под кровать, но остальные испуганно закричали:

— Подожди! Подожди!

И тоже схватились за стулья. Тогда батрак несколько раз пошарил стулом под кроватью. Выскочив с противоположной стороны, Тита с поразительной ловкостью залезла на балдахин, добралась до самого верха и там спокойно, словно ничего не случилось, принялась чесать живот, потом играть концами платка, который бедный дон Филиппино повязал ей вокруг шеи.

Пятеро мужчин ошеломленно смотрели на глупое животное.

— Что же теперь делать? — спросил Скала, взглянув на покойника, но при виде окровавленного горла сразу же отвернулся. — Накроем его простыней?

— Нет, нет, синьор! — немедля откликнулся батрак. — Уж лучше послушайте меня, ваша милость. Не надо ничего трогать. Я живу тут, по соседству, и вовсе не хочу связываться с правосудием. Беру всех в свидетели.

— Какие там свидетели! — пожав плечами, воскликнул дон Маттиа.

Но батрак протестующе замахал руками:

— От правосудия, хозяин, всего можно ждать! Люди мы бедные, и с нами... в общем, я знаю, что говорю...

— А я так думаю, — в отчаянье простонал дон Маттиа, — что он, бедняга, не в своем уме был и умер как дурак из–за своего же безрассудства. А я оказался еще глупее и безрассуднее и вот теперь вконец разорен! Да, но вы и впрямь должны подтвердить все четверо, что в эту землю я всадил мои кровные денежки, так и скажете... Теперь ступайте и предупредите этого прощелыгу — его братца, мирового судью и доктора! Пусть придут полюбоваться подвигами этой... Проклятая! — завопил он с неожиданной яростью и, сорвав с головы белую панаму, запустил ею в обезьяну.

Тита поймала панаму на лету, внимательно ее осмотрела, уткнулась в нее носом, словно желая высморкаться, потом подложила под себя и уселась. Крестьяне невольно расхохотались.

V

Ничего не нашли: ни завещания, ни расходной книги, ни даже случайной записи на каком–нибудь клочке бумаги.

И словно одной этой беды было мало — дону Маттиа приходилось терпеть еще и насмешки друзей. Ну да, Ночо Бутера, например, он–то уж непременно бы догадался, что дон Филиппино Ло Чичеро умрет именно такой смертью от руки своей любимой обезьяны.

— А ты, Тино Лабизо, что скажешь? Ведь так, не правда ли? Ну и зверь! Ну и зверь! Ну и зверь!

Тут дон Маттиа, вцепившись пальцами в поля своей панамы, надвигал ее на самые брови и яростно топал ногами.

Саро Тригона до тех пор, пока врач и судья не выполнили все формальности и его двоюродного брата не похоронили, и слушать не хотел дона Маттиа под предлогом, что несчастье не позволяет ему говорить о делах.

— Ну, еще бы! Точно это не он нарочно подарил дону Филиппино обезьянку, — потихоньку злословил Скала.

Этот паршивец Саро Тригона должен бы отчеканить в ее честь золотую медаль, а он, неблагодарный, на следующий же день велел ее пристрелить, да, да, при–стре–лить, хотя молодой врач, прибывший в селение вместе с судьей, весьма изящно объяснил бессознательный характер преступления обезьяны. Ведь Тита болела туберкулезом, возможно, она начала задыхаться оттого, что бедный дон Филиппино слишком туго повязал ей платок на шею, а может быть, обезьяна, пытаясь распутать узел, сильно затянула его сама. Так или иначе, но можно допустить, что Тита прыгнула на кровать, желая показать хозяину, что ей больно, а тот взял ее на руки и прижал к себе. Тита начала задыхаться и в ожесточении стала царапать когтями горло своего хозяина. И скоро все было кончено. Ведь это всего лишь глупое животное! Что она понимает?