Шрифт:
Больше они не обмолвились ни единым словом. Уже никогда.
Локальный конфликт всероссийского значения (звучания), или Распад спортивной редакции
Озеров был сломлен. Мексиканский мировой чемпионат фактически стал началом завершения его долгой и счастливой жизни в спортивном эфире.
Много лет назад возник «феномен Озерова» как супермастера своего дела. Средства массовой информации, порой, видимо, с его же подачи, периодически сообщали нам, что Николай Николаевич Озеров побывал на энном количестве Олимпиад, чемпионатов мира и Европы по футболу и хоккею. И все эти энные количества выражались двузначными числами. Однако чем больше они становились, тем ниже опускалось качество работы Николая Николаевича. Он неважно разбирался в тактических схемах и приемах игры, при всей своей эмоциональности не позволял себе шуток, а если привести лишь малую долю цитат «из Озерова», многие, кто его никогда не слышал, просто не поверят.
Не будем говорить про то, что Николай Николаевич был выдающимся спортсменом, ибо в годы его выступлений на корте ни он, ни мы не имели возможности оценить его мастерство по международным стандартам. Не будем говорить и о том, что он пришел в эфир из профессиональных актеров. Я пи от кого не слышал и нигде не читал, какой он был актер, хотя, возможно, и хороший, ведь он когда-то работал во МХАТе. В детстве я видел его в «Синей птице» Метерлинка, где он играл небольшую роль Хлеба. Мне он понравился.
При всем при этом я считаю, что Озеров был нашим национальным достоянием. Когда он демонстрировал свое искусство зрителям, другого поколения комментаторов еще не было на экране. Он занимал собой почти все эфирное пространство, зрителю не с кем было его сравнивать, потому зритель считал, что Озеров — это хорошо, что так и должно быть.
«Феномен Озерова» вскармливался и позицией власти. Николай Николаевич всегда не забывал поинтересоваться тем, как он сработал. И когда ему говорили, что зрителю понравилось (да и не было никакого резона отвечать ему как-то иначе на этот, в сущности, риторический вопрос), то он акцентированно переспрашивал: «А начальству?» Причем имел в виду не только телевизионное начальство.
Озеров, бесспорно, — эпоха в нашем телевидении, он работал на этапе его становления. Он успел столько отработать в прямом эфире, что аналога, особенно в его время, не найти. Другое дело — размышлял ли он на тему: «Все ли я делаю так, как надо? Не слишком ли много меня в эфире?» Но главная беда в том, что он нравился начальству всех уровней. Это и привело к неприкасаемости Озерова, к тому, что он оказался персоной вне критики.
И вот в спортивном эфире появились Анна Дмитриева, Владимир Маслаченко, Евгений Майоров, и их новый, журналистский профессионализм рос стремительно. Еще в олимпийском Монреале в 1976 году Анна Дмитриева была признана лучшим редактором всей оперативной группы Евровидения и Интервидения — из более чем шестидесяти своих коллег. Озеров, не будучи в международном масштабе большим спортсменом, не осознал, что люди из большого спорта делают себя сами.
Николай Николаевич, говоря языком спорта, «не видел поля». И в своей спортивной карьере, и в работе на радио, па телевидении он, по сути дела, не оглядывался, он был один, сам но себе. У него происходил роман с самим собой. Дмитриев, Маслаченко и Майоров никому не подражали и никому не завидовали. Хотя, впрочем, Владимир немного завидовал Евгению: тот великолепно вел хоккей, был профессионален в футболе. «Думаю, что я разобрался бы с хоккеем, но, очевидно, это получилось бы у меня похуже, чем у Майорова в футболе», — считает Владимир Никитович. Вряд ли Николай Николаевич так сказал бы о себе. Он был убежден в своей непревзойденности во всем.
Но пришло время, и зритель получил возможность сравнивать… Кажется, кто-то из актеров сказал: «У классного артиста тридцать три штампа, у плохого — три». У Озерова было тридцать три штампа, но… Но рядом оказались коллеги по профессии, у которых было всего три штампа, а все остальное заполнялось содержанием. У Озерова же на последнее просто не оставалось эфирного времени. Николая Николаевича из-за отсутствия конкуренции едва ли не с самого начала работы в эфире сопровождала инерция успеха. Это страшная вещь в любой творческой работе. Кажется, кому-то из председателей Гостлерадио принадлежит ставшая крылатой остроумная фраза: «Прежде чем импровизировать, нужно завизировать». Советская эпоха родила и другую невеселую шутку: «Слово — не воробей, поймают — вылетишь!» Озерову это не грозило. Из него лишнее слово не вылетало. Видимо, он так ничего и не понял, если говорить о причине его драмы…
Но вот появились признаки и черты надвигающегося кризиса в работе Главной редакции спортивных программ Гостелерадио. Надо сказать, что этот кризис начался с руководства команды, которую вот уже более пятнадцати лет возглавлял Александр Иваницкий, некогда блистательный спортсмен и хороший журналист. В один момент с его молчаливого согласия в редакции произошел трудно объяснимый раскол. Тогда возобладали не ум, а чувства, что-то вроде ревности. В редакции вдруг стали звучать слова о том, что «все эти комментаторы — бездельники и белая кость». А тут еще сам главный редактор опубликовал повесть о жизни одной телевизионной редакции — явный слепок со своего коллектива. Это походило уже на пасквиль, даже на донос. К тому же по литературным качествам повесть не выдерживала никакой критики.
В общем, в коллективе началось противостояние. Ощущалось «выдавливание» Озерова, обстановка в редакции становилась все более гнетущей. Кризис выплеснулся наружу с появлением ставшего знаменитым в телевизионных и вообще журналистских кругах «письма десяти» во главе с Озеровым с требованием отставки Иваницкого. Маслаченко был среди тех, кто не поставил подпись под этим посланием. Он не стоял в оппозиции к той «десятке». Просто он в принципе не сторонник коллективных писем, он всегда предпочитает выражать свое личное мнение. Лично от себя. И в данной ситуации он пытался растолковать коллегам, что так дела не делаются, надо было организовать собрание, высказать свои претензии главному редактору, попытаться изменить обстановку в редакции. Следовало повести серьезный разговор, прежде всего, о творческих проблемах работы, о чем в письме не было ни слова.