Вечерние прогулки при полной луне

Аннотация

Введите сюда краткую аннотацию

Вечерние прогулки при полной луне Иван Иванович терпеть не мог животных. Всех этих собак, которые с важным видом шагают на поводке. И тех, которые просто так бегают за хозяйкой, когда она отправляется по магазинам, а потом терпеливо ждут ее у входа и радостно машут хвостом, когда она, наконец, появляется в дверях. Но в особенности, конечно, тех, которые шатаются по улицам самостоятельно, с деловым видом спешат куда-то, валяются около скважин, источающих пар, забегают в подъезды и еще смеют лаять на прохожих. А также грязных, вонючих, шелудивых кошек с блудливыми глазами. И тех, которые часами сидят на форточках или валяются на ковриках у дверей — эти, значит, имеют хозяев. И, конечно, тех, ничьих, которых можно встретить в любом дворе, где они или роются в отбросах, или бросаются под ноги, неожиданно выскакивая из подвалов. Ивана Ивановича поражала человеческая глупость. Одна его сослуживица купила породистого щенка за… страшно сказать, сколько рублей! А еще говорят, что у нас низкий уровень жизни. Мяса нет! Да откуда ему взяться? Ведь вся эта свора живет и процветает, значит, так или иначе, находит себе пропитание. Что-то он ни разу не слышал, чтобы какая-нибудь собака, самая распоследняя, никому не нужная, ничья— умерла с голоду. Всегда найдется сердобольный кретин, который что-нибудь да подбросит. И вот они живут, и шляются, где хотят, и плодят себе подобных, так что страшно подумать, что с нами будет лет через 10–20, в особенности, если учесть всю эту болтовню об окружающей среде. Иван Иванович испытывал при виде животных неприятное чувство, дремучее и темное, больше всего похожее на страх, идущий из далекого детства, хотя в этом он не признался бы даже самому себе, а также чисто физическую брезгливость. Сам он был большой аккуратист. Постоянно мылся, менял рубашки и белье. Дома у него все так и сверкало чистотой. Наверно, поэтому с годами ему становилось все труднее с женщинами — они вызывали у него почти такие же ощущения, как все эти кошки-собаки. Они гадко пахли, рассыпали всюду свои длинные, мерзкие волосы, а посуду мыли кое-как, лишь подставляя ее под кран. А ведь однажды он был даже женат. Иван Иванович редко вспоминал это время и всегда с чувством удивления — как это он терпел рядом с собой несколько лет такое чуждое существо? Впрочем, жена его в минимальной степени обладала недостатками, присущими женщинам. Это была высокая, сильная, некрасивая особа, помешанная на чистоте и домашнем хозяйстве. Очень, очень бережливая, способная отправиться на другой конец города пешком, чтобы не тратить денег на транспорт. За исключением короткого ночного сна, она вообще не отдыхала, все время что-то чистила, варила, доставала, вязала, короче, трудилась, как муравей. И, главное, она была очень молчалива. За все эти редкие для женщины качества Иван Иванович почти уважал ее, что для него было величайшим взлетом чувств. И все же в самой глубине души он не верил ей. Не может существо, по природе своей лживое и ненадежное, переродиться полностью и навсегда. Жизнь подтвердила его правоту. Однажды жена его сильно заболела и попала в больницу. И там втюрилась в какого-то охламона, недавно вернувшегося из заключения, худого и потрепанного, который, конечно, не шел ни в какое сравнение с крепким, подтянутым, синеглазым Иваном Ивановичем. Ни кола, ни двора, одни болезни, но зато — душа. Так она и сказала Ивану Ивановичу, уходя от него, и еще добавила, что этот мозгляк ее любит. Это ее-то — кобылу с жидкими крашеными волосами, руками-лопатами и носом-пуговкой! Вскоре она перебралась куда-то в деревню к родне вместе со своим сердцеедом, надо думать, унесла его под мышкой, и след ее затерялся навсегда. Именно в связи со своей женой Иван Иванович впервые убил собаку. Это был огромный, запущенный, уже немолодой пес, принадлежащий жильцам со второго этажа. У них, видно, времени не хватало с ним возиться, и утром его выставляли за дверь. Нагулявшись, пес ложился на коврик у порога, впускали его только на ночь, надо думать, чтобы не мешал и не пачкал, вот такое нашли решение проблемы. И добро бы, лежал бы себе потихоньку, но ко всему у него был еще и мерзкий характер. То есть, он, в общем-то, никого не трогал, лишь провожая хмурым взглядом проходящих. Однако некоторых, которые ему почему-то не нравились, облаивал с неизменной и жуткой яростью. Поднимался на тонких ногах, загораживал, сволочь, дорогу и гулко, отрывисто, злобно лаял, вызывая, естественно, недовольство всех жильцов, кроме своих собственных хозяев. Надо ли говорить, что среди тех, кого он терпеть не мог, был Иван Иванович, ведь отношение к нам животных — это почти всегда просто зеркальное отражение нашей реакции на них. Однако лаять на Ивана Ивановича он не решался, лишь приподнимался и глухо рычал при виде него. А вот жену его терроризировал постоянно и однажды даже тяпнул за толстую ляжку. Тогда Иван Иванович взял у знакомого ружье и застрелил пса прямо на лестничной клетке. Никто и слова не сказал, окровавленный труп исчез, будто его и не было. Похоже, все вздохнули с облегчением, в том числе и хозяева, однако делать грязную работу пришлось ему, вот что было противно. Если ты сделал такую глупость, завел собаку, так следи за ней, черт возьми! А этот зверь третировал целый подъезд, хозяева же и ухом не вели. Да что говорить — люди, держащие животных, не могут быть нормальными, какой-то сдвиг у них обязательно есть. По-хорошему, надо бы их помещать в питомники вместе с "четвероногими друзьями", пусть живут и радуются и не мешают нормальным людям. Второго пса Иван Иванович уничтожил, можно сказать, случайно. Это был небольшой черный кобелек по кличке Жук, принадлежащий одной даме из соседнего подъезда, которую Иван Иванович терпеть не мог. Он с ней, правда, в жизни двух слов не сказал, но что-то в ее облике — выразительное, совсем не старческое лицо, шапка седых волос над живыми, также не по возрасту, глазами, мягкий голос — раздражало его несказанно. Раньше она выводила собаку на поводке, но некоторое время назад сломала ногу и теперь ходила потихоньку и с палочкой, а Жук гулял самостоятельно. Был исключительно покладист, никогда ни на кого не лаял, напротив, ко всем подбегал, вилял хвостом. Дети его обожали. Сам по себе он был почти терпим, вот только если бы у него была другая хозяйка. Однажды осенью Иван Иванович шел с работы и вдруг услыхал жалобное поскуливание, доносившееся как будто из-под земли. Подойдя ближе, он увидел канаву, оставленную рабочими, как это у нас водится, и залитую водой, в которой плавал этот самый Жук. Похоже, он уже выбился из сил, потому что повизгивание его звучало совсем жалобно, однако, при виде человека удвоил усилия. Иван Иванович собирался просто пройти мимо, но тут на глаза ему попался большой камень, как нарочно положенный сбоку дороги. Он поднял его, взвесил на ладони и метким ударом послал точно в голову Жука, ощутив на мгновение острый, яркий всплеск восторга. Брезгливо вытерев платком руки, он пошел дальше, злорадно представляя переживания неприятной ему особы по поводу гибели любимой собаки. В душе звучала тихая, но торжественная музыка выполненного долга. Так сказать, безвестный герой. Воспоминание об этом благородном поступке и связанных с ним приятных ощущений однажды натолкнула его на интересную мысль. Отправляясь на обязательную вечернюю прогулку, он прихватил с собой кусок колбасы. Увидев подходящего пса — небольшого и не очень свирепого на вид — он заманил его на окраину города и легко расправился с ним. Все прошло без сучка-задоринки. Пес оказался доверчивым, как почти все эти недоумки, а дразнящий запах колбасы и вовсе свел его с ума. И опять у Ивана Ивановича возникло острое чувство радости и спокойное, гордое удовлетворение человека, не гнушающегося грязной работой ради спасения общества. Дома Иван Иванович провел внизу на календаре жирную черту фломастером, подумал — и добавил к ней еще две, вспомнив свои прошлые подвиги. Тем самым он открыл счет, который в дальнейшем продолжал неуклонно расти. Жаль, что никому нельзя было рассказать о своих благородных трудах, но он чувствовал, что делать этого не стоило. Современным людям не хватало жестокости, ясно обозначенной цели и мужества. И умными их тоже трудно было назвать, поскольку они явно не отдавали себе отчета в том, насколько опасен путь, на который они повернули в последнее время. Все эти игры в демократию, милосердие и терпимость. Но ничего, еще, как говорится, не вечер. Иван Иванович верил, что люди, подобно ему осознающие опасность, есть. Они как дрожжи. Сейчас незаметные, сухие, как будто лишенные жизни, они ждут своего часа. И рано или поздно, но тесто взойдет. А пока каждый делает что может. 2 Стояла ранняя зима, морозец лишь чуть-чуть пощипывал — самое хорошее время. Иван Иванович надел синий спортивный костюм, который очень ему шел. Колбасу он уже давно с собой не брал, поскольку всегда находился дуралей, которого можно было привлечь простым проявлением к нему интереса. За дверью на лестничной клетке почти прямо у порога сидела собака, он чуть не налетел на нее, выходя. Зимой в подъезде часто грелись бездомные псы, но они редко поднимались на высокие этажи. Это была маленькая белая болонка с шелковистой шерстью, кое-где уже грязной, и черными глазами-бусинками, почти занавешенными кудрями. Когда Иван Иванович открыл дверь, она отскочила и затрусила вниз по лестнице, изредка оглядываясь. Они вышли на улицу, один впереди другого, и собака сразу же растаяла в голубых сумерках. Скорым шагом, пружинистой походкой Иван Иванович двинулся своим излюбленным маршрутом — к вокзалу, служившему для него неиссякаемым источником собак. Вскоре он вышел на окраину и углубился в небольшой лесок. Стемнело, тени из синих стали черными, над деревьями взошла огромная серебряная луна. Вдруг на тропинке впереди что-то ярко блеснуло. Подойдя ближе и наклонившись, Иван Иванович увидел, что это монета, и, судя по размерам, рубль. Он протянул руку, чтобы поднять ее, и странным образом промахнулся. Монета осталась в стороне, а рука ткнулась в снег рядом. Повторив попытку, он отчетливо увидел, как монета сдвинулась в сторону в тот момент, когда он собирался ее схватить, и тут ему все стало ясно. Это была шутка, во времена его детства таким образом на дороге бросали кошелек, привязанный за ниточку. В принципе можно найти способ проделать то же самое и с монетой. И место выбрано удачно — движения большого нет, и все же время от времени кто-нибудь да пройдет на вокзал. Оставалось проанализировать, где скрываются шутники, и проучить их. Продолжая стоять наклонившись и как бы с удивлением разглядывать монету, он поднял глаза. Странно, но именно здесь деревья стояли довольно далеко от дороги. По обе стороны от нее серебрился нетронутый снег, из которого лишь кое-где торчали невысокие черные кусты. Получалось, что озорники спрятались довольно далеко, вне пределов досягаемости, так что, по-видимому, единственное, что он мог сделать, это оставить их с носом. Проследить направление движения монеты и быстрым движением пересечь нить, или проволоку, или что там еще, к чему она была прикреплена. Иван Иванович снова протянул руку, внимательно вглядываясь, и тут боковым зрением заметил движение в стороне от дороги. Он непроизвольно поднял голову — и замер. В первый момент ему показалось, что это кустики, растущие там и тут, движутся, окружая его плотным кольцом. Это было совершенно невероятно, просто этого не могло быть, и он тут же понял, что этого и не было. Двигались, конечно, не кусты, а какие-то твари. В полном молчании, лежа на брюхе, они ползли к нему, черные и страшные. Он оглянулся — позади было то же самое. Кто это? Неужели, волки? Так близко от города? Внезапно круг разорвался, из него выскочила и бросилась ему под ноги собака, в которой он с удивлением узнал болонку, встретившуюся ему в подъезде, и понял, что твари, напугавшие его, всего лишь ее собратья. Мгновенно он испытал чувство облегченья, потому что теперь, по крайней мере, было ясно, кто перед ним. Болонка прыгала вокруг него, громко лая, и это как бы послужило сигналом для остальных. Они поднялись и, быстро проскочив отделявшее их от Ивана Ивановича расстояние, уселись вокруг плотным кольцом. Это были могучие, сильные псы, все как на подбор — овчарки или лайки. Что с ними? Одичали, что ли? Он сделал резкий шаг назад, пытаясь вырваться из круга, но огромный пес, вскочив на задние лапы, передними отпихнул его обратно. Мутная волна страха и злобы захлестнула Ивана Ивановича. Схватив болонку, которая пронзительно завизжала, он швырнул ее впереди себя, прямо на ее собратьев, которые отпрянули от него, на мгновение разомкнув кольцо, с рычанием кинулись на него со всех сторон и свалили с ног. Отчаянно барахтаясь, раздавая удары направо и налево, он пытался вырваться, но безрезультатно. Неужели — все? Он боролся изо всех сил, и многие собаки отлетали в сторону, визжа, но уже через минуту стало ясно, что схватка проиграна. Иван Иванович лежал на спине, прижатый могучими лапами, огромная собачья пасть с острыми клыками и вывалившимся красным языком, с которого капала слюна, приближалась к его горлу, а кругом, отпихивая друг друга, тянули морды другие звери, желая принять участие в расправе. Иван Иванович в ужасе закрыл глаза — и услыхал крик. Слов было не разобрать, звук доносился издалека, но одно не вызывало сомнений — голос был человеческий. Мгновенно воспрянув духом, Иван Иванович увернулся от страшной морды и закричал: — Сюда! Сюда! Помогите! Собаки настороженно подняли головы, также прислушиваясь. Иван Иванович вывернулся, силясь разглядеть своего спасителя, но увидел лишь огромную черную псину, бегущую к ним по тропинке, за которой, он надеялся, вот-вот появится и хозяин. Мерной трусцой подбежав к распластанному на снегу Ива-1гу Ивановичу, пес уселся напротив него, свесив голову набок и, казалось, внимательно его разглядывал. Это был ньюфаундленд, огромный, как медведь, но сейчас Ивана Ивановича интересовал только его хозяин. В ужасе, что спаситель пройдет мимо, не заметив его, он снова закричал. И тут случилось нечто, от чего Иван Иванович впервые в жизни потерял сознание. Черный пес подошел совсем близко, ткнул его носом и пролаял: — Тихо! Иван Иванович обмер — и провалился в темноту. Вынырнув из нее через некоторое время и сквозь ресницы разглядывая склонившиеся к нему оскаленные собачьи морды, он призвал на помощь все свое мужество и, поскольку то, что с ним происходило, не укладывалось ни в какие привычные рамки, принял единственно разумное решение — подчиниться обстоятельствам и выжидать. Почувствовав, что его ничто не удерживает, он сел. Черный пес сделал движение головой, и тотчас из кустов выскочила собака, у которой из пасти что-то свисало. Подбежав к Ивану Ивановичу, она ткнулась мордой ему в колени. — Возьми! — снова пролаял черный пес, вызвав повторную волну ужаса, однако на этот раз Иван Иванович сумел справиться с ним без потери сознания. Он протянул руку и вынул из пасти собаки обрывок ткани. — Что… что это? — пролепетал он. — Завяжи глаза! — ответил пес. — Кому? — Не мне же! Дубина! И тут до Ивана Ивановича, что называется, дошло. Он кинул взоры по сторонам в надежде, что вдруг все-таки объявится спаситель, однако кругом были лишь оскаленные собачьи морды, и, окончательно отдавшись на волю судьбы, завязал платок вокруг головы. Что-то ткнулось ему в руку, похоже, веревка, и он крепко ухватился за нее. — Вставай! — прорычал пес. Веревка натянулась, и Иван Иванович двинулся за ней. 3 Шли долго, так что у Ивана Ивановича хватило времени обдумать все, что приключилось. Оставаясь на позициях сугубого материализма и не допуская ни на секунду, что собака способна мыслить, а тем более говорить, он пришел к выходу, что все это туфта для слабонервных. Собаки действовали согласованно, но это только подтверждало уверенность, что здесь не обошлось без человека, просто-напросто выдрессировавшего их. Аналогично обстояло дело с этой якобы говорящей собакой — в наше время, при современной технике ничего не стоит пристроить, скажем, ей на морду крохотный микрофончик и, сидя в отдалении, нагонять страх на жертву. Другое дело — что за этим стоит? Зачем? Скорее всего, это происки современных мафиози, решил Иван Иванович, довольный уже тем, что ему удалось полностью взять себя в руки и хотя бы в общих чертах «вычислить» ситуацию. Идти с завязанными глазами было трудно, зато, по крайней, мере, не холодно. Вначале со станции слышались гудки, но вскоре эти звуки пропали. Наконец Иван Иванович ощутил впереди открытое пространство и едва не упал, налетев на что-то. Он стянул повязку. Когда цветные пятна перед глазами исчезли, Иван Иванович обнаружил, что стоит на окраине деревушки, у крыльца дома, из окон которого падает яркий свет. Слышна была тихая музыка. Черный пес стоял на ступенях, бока его тяжело вздымались. Итак — дом, а следовательно, человек, как и предполагалось. — Ну, где твой хозяин, тварь? — крикнул Иван Иванович, наливаясь злостью, и вбежал на крыльцо. Пес молча, наклонив лобастую голову, смотрел на него, как будто чего-то ждал, и, рванув дверь, Иван Иванович вошел в дом. Он оказался в большой чистой комнате. От печи шло ощутимое тепло. Допотопный шкаф, низкая тахта, стол в окружении табуреток — вот как будто и все. Пахло смолой и вареной картошкой, и Иван Иванович ощутил вдруг лютый голод. Внезапно звучавшая до сих пор музыка смолкла, раздался звук отодвигаемого стула, шаги, и мужской голос, сильный и звучный, произнес: — Мария, вы еще не рассказали мне о ваших трудностях. Женский голос, тихий и нежный, ответил после паузы: — Что об этом говорить, Федор. Было не ясно, где происходил разговор, но слышался он необыкновенно отчетливо и доносился как будто от окна. Иван Иванович на цыпочках подошел к нему и отодвинул край занавески. На подоконнике стоял приемник. Иван Иванович крутанул ручку настройки и разговор стал почти не слышен. Плюнув с досады, Иван Иванович подошел к столу и уселся. Шло время, но никто не появлялся. Мерно тикали ходики, тело ныло, расслабляясь в тепле после дикой гонки, и есть хотелось со страшной силой. Черт знает что такое! Заманить его сюда и даже не считать нужным объясниться! Игра на нервах, надо думать. Ну, я покажу тебе нервы, подумал Иван Иванович и поднялся, намереваясь обшарить дом сверху донизу, но оторвать хозяина от его неотложных дел и заставить заняться собой. Однако сразу же за дверью, в узком коридорчике ему преградил дорогу все тот же черный пес, развалившийся у порога. Иван Иванович попытался обойти его, но замер, услыхав снова тот же глухой, лающий голос: — Что надо? Находясь в плену своего убеждения, что собака ни при каких обстоятельствах разговаривать не может, Иван Иванович не выдержал и закричал: — Где вы? Я хочу вас видеть! Что вы со мной в прятки играете? Пес пролаял: — Кого ты хочешь видеть? — Хозяина, черт его дери! Того, кто все это затеял! Кто со мной разговаривает! Нашли дурака! — Дурак и есть! Хозяина ему… — Пес двинулся всей своей черной громадой на Ивана Ивановича и в конце концов оттеснил его в комнату. — Где он? — выкрикнул Иван Иванович, вынужденный, волей-неволей, обращаться к собаке. — Кто? — Да твой хозяин! — Дубина! Я сам себе хозяин, понял? С этими словами пес повернулся и направился к двери. — Постой! — крикнул Иван Иванович. Пес остановился, повернул голову. — А как же я? Я устал, я хочу есть! Требую объяснить, зачем меня сюда затащили и долго ли собираются держать! Я имею право! Пес покивал головой. — Имеешь, имеешь… Хочешь есть — ешь, — он кивнул на печь. — Хочешь спать — спи, — последовал кивок на тахту. — Удобства во дворе. — Но я хочу знать… — начал было Иван Иванович, но пес перебил его. — На сегодня хватит, надоел ты мне. С этими оскорбительными словами он величаво вышел за дверь и прикрыл ее задом. Иван Иванович беспомощно оглянулся и упал на стул, обхватив голову руками. Однако спустя немного времени, склонившись перед ситуацией, которая явно от него не зависела, он встал и направился к печке. На ней обнаружилась кастрюля, полная еще теплой картошки, а рядом, на кухонном столике, все остальное — мелкие, пупырчатые огурчики в большой банке, от которых сразу же во рту собралась слюна, масло, черный хлеб и посуда. Все было чистое и аккуратно накрыто белоснежным полотенцем. Забыв о своей брезгливости, Иван Иванович накинулся на еду, закончив ее чаем со странным травяным привкусом, после чего, чувствуя смертельную усталость, лег и мгновенно уснул. 4 Он проснулся, как обычно, сразу и тут же вспомнил все происшедшее. В комнате заметно похолодало, за окном искрилось солнце и слышался смех. Смех! Он вскочил, как будто его подбросило пружиной. Вряд ли кому-нибудь могло понадобиться, чтобы собака еще и смеялась. Стремительно пронесшись через пустой коридор, Иван Иванович выскочил на крыльцо — и, действительно, увидел, наконец, человека. Это был высокий худой мужик в меховой куртке и валенках, шапка-ушанка его валялась рядом на снегу, а сам он, обхватив давешнего черного пса (ну и громадина, на задних лапах он был даже выше этого человека!), что-то громко и весело говорил ему, то и дело заливаясь высоким, кудахчущим смехом. Заметив Ивана Ивановича и ощутив, видимо, его агрессивность, мужик прекратил возню с собакой и, оторопело тараща глаза, отступил и поднял руку, как бы защищаясь. Подойдя к нему вплотную, Иван Иванович выругался и сплюнул под ноги. — Что это?.. Что вы шумите? — удивленно спросил мужик. — Ты еще спрашиваешь? Да вас тут всех раздавить — и то мало. Свили гнездо, понимаешь… Что вам надо от меня? Ну, говори, а то я от тебя мокрого места не оставлю! Иван Иванович медленно надвигался на мужика, пока тот не уперся в стену сарая. Он, не отрываясь, смотрел на Ивана Ивановича с молящим выражением, лицо его побледнело. Вблизи было ясно, что ему лет под 30, внешность он имел модную, сейчас такой тип часто мелькает на экранах, да и в жизни. Этакий современный вариант Христа — светлые длинные волосы, аккуратная, тоже светлая, бородка и прозрачные голубые глаза. В его лице сквозила мягкость и щемящая незащищенность, которую Иван Иванович воспринял как безоружность и даже ущербность, чего он, понятно, терпеть не мог. У него мелькнула мысль, что вряд ли такой сморчок способен был организовать все это подлое мероприятие, скорее всего, перед ним «шестерка», мальчик на побегушках. — Не… не понимаю, чего вы хотите, — пролепетал мужик. — Сейчас поймешь! Иван Иванович схватил его за отвороты куртки и хорошенько встряхнул, так что у того лязгнули зубы. — Домой! Веди меня домой! — Вы что? Отпустите меня… — слабо отбивался мужик. — Это невозможно! — Что значит невозможно? — закричал Иван Иванович. — Я вот сейчас возьму тебя за ноги и головой об сарай, тогда посмотрим, что возможно, а что нет. Ай! Черт побери! От сильного толчка сзади Иван Иванович отлетел в сторону. Черный пес приближался к нему, угрожающе оскалив клыки и злобно рыча. — Убери его! — закричал Иван Иванович. — Ну что вы, как можно, — конфузливо сказал мужик. Пес подошел вплотную к Ивану Ивановичу, так что чувствовалось его горячее дыхание, неожиданно поднялся на задние лапы, а передними толкнул его прямо в сугроб и отрывисто пролаял: — Не волнуйся… я… падаль не ем! После чего посмотрел на мужика и добавил: — Пойдем! Тот с опаской обошел Ивана Ивановича, копошившегося в снегу, и вслед за псиной двинулся к дому, оглядываясь. Иван Иванович поднялся, отряхнулся и с чувством досады и бессилья опустился на крыльцо. 5 Через некоторое время он поднял голову. Никто как будто за ним не следил и, тут же воспрянув духом, он пружинисто вскочил и двинулся в направлении леса. Деревушка оказалась небольшой, всего несколько домов, все они, кроме того, где он ночевал, выглядели нежилыми. У крайнего сарая лежали и сидели собаки и, когда он приблизился к ним, они поднялись, зарычали, а потом залаяли, оттесняя его обратно. Может быть, попробовать с другой стороны? Но он чувствовал, что это бесполезно, и, повернувшись, медленно побрел к дому, ощущая, как в душе наливается бессильная злая ярость. Еще в коридоре он почувствовал запах вареной картошки и еще чего-то, чертовски аппетитного, кажется, тушенки, и ощутил сильный голод. В жарко натопленной комнате, перед раскрытой печью, в которой плясали алые огни, сидел, обхватив колени руками, давешний мужик. Рядом с ним на полу лежала шахматная доска с расставленными на ней фигурами, по другую сторону которой с задумчивым видом сидел черный пес. Ничему уже не удивляясь, Иван Иванович прошел к печке, чуть не наступив на мужика, и опустился на корточки, подставив ладони к теплу. Некоторое время они так сидели, не глядя друг на друга, а потом пес поднял лапу над доской, неловким движением сдвинул фигуру на другую клетку и, наклонив голову, уставился на мужика блестящими глазами, как бы призывая того полюбоваться ходом. Мужик бросил искоса взгляд на доску и снова отвернулся, тогда эта образина ткнула его носом и пролаяла: — Ходи! — Некогда, некогда, потом доиграем, сейчас нужно Ивана Ивановича покормить. Ведь вы хотите есть, правда? Не дожидаясь ответа, мужик вскочил, захлопотал, и вскоре Иван Иванович уминал умопомрачительную похлебку, заедая ее огурчиками и мягким, душистым хлебом. И только насытившись и ощутив, как по всему телу разливается сладкое тепло, он вспомнил, что сегодня не умывался. Эта мысль прошла в глубине сознания, как второстепенная, неважная, а вслед за ней юркой рыбешкой выплеснулась другая: ну и что? Ему все стало вдруг безразлично, телу было тепло и сытно, ему, то есть, телу, было сейчас хорошо, и все остальное казалось не имеющим особого значения. Мужик между тем уже тащил дымящуюся чашку и банку с медом, и это было как раз то, что нужно. — Хорошо! — невольно вырвалось у Ивана Ивановича, когда горячее питье с тем же странным, что вчера, но приятным запахом и вкусом заструилось по всем клеточкам его тела. — Как звать-то? — Меня? Вася. Хотите еще чего-нибудь? — Да нет, ничего. Сам-то что не ешь? — Я? Я не хочу. Да мне и идти пора, только вас и дожидался. Разговаривая, Вася искоса поглядывал куда-то поверх головы Ивана Ивановича, где у печки дремал пес. Перегнувшись через стол, Иван Иванович спросил тихонько: — Вася, будь человеком, объясни ты мне, что тут происходит, прошу тебя. Зачем все это? Выкуп, что ли, с меня хотят получить? Так у меня всего тысяча на книжке, отдам, пусть подавятся. Иван Иванович, конечно, кривил душой, потому что в разных местах у него было кое-что припрятано — так, на черный день, в наш бурный век мало ли что может случиться. Однако об этом, как он считал, не знала ни одна живая душа. Вася вскочил, лицо его резко побледнело, руками замахал, ужас, видать, какой нервный, похоже, порченый. — Что вы, что вы, Иван Иванович, я ничего не знаю! — А кто знает-то, Вася, кто? Почему никто не приходит? Нервы мои испытывают, да? Так ты объясни им, что не на того напали. Пусть лучше не тянут, а поскорее выкладывают карты на стол. Так и передай. — Кому? — Ну-у, Вася… Что ты дурачком-то прикидываешься? Ведь кто-то тебя послал, а? Или ты просто так, прогуляться решил? — Нет, конечно, я не просто так. Я помогаю, чем могу. Ведь святое дело, каждый должен… Я вот достаю — еду там и еще что, если надо. Тушенки вам принес, 10 банок. Меду… — И это все? Вася развел руками. — Больше не было. А вы что-нибудь еще хотите? Скажите, я постараюсь. Под тяжелым взглядом Ивана Ивановича слова его перешли в неясное бормотание. — Это все, спрашиваю, зачем ты приходил? — Да, в общем-то… Ну, еще узнать время. — Какое время? — Ну, когда назначено. — И когда же назначено? А главное, что? — Нет, нет, вы не спрашивайте, этого я не могу сказать. Да мне пора уже, а то не успею. Вася вскочил и, сорвав с вешалки одежду, стал торопливо одеваться, оглядываясь на пса. Уже готовый к выходу, он подошел к Ивану Ивановичу и, наклонившись, жарко зашептал: — Вы не переживайте очень, Иван Иванович, все будет хорошо. Хотите, я вам завтра колбаски принесу? Завтра на 10 часов назначено, так что скоро… Иван Иванович вздрогнул и обернулся. Пес уже не дремал у печки, а стоял совсем рядом, махая хвостом. — Иди, иди! — пролаял он. — Разболтался. Вася молниеносно отскочив к порогу, крикнул: — Все, все, ухожу, до свидания! И выскочил за дверь. Пес подошел к Ивану Ивановичу вплотную и остановился, не сводя с него внимательного взгляда. Наклонив голову, он завилял хвостом и пролаял, причем в хриплом голосе его прозвучали непривычные, как бы заискивающие нотки: — Сыграем? 6 В первый момент Иван Иванович не понял, а потом до него дошло, и как-то так легко, видно, начал уже привыкать к чудесам. Пес предлагал ему сыграть в шахматы, и чувствовалось, что ему очень этого хочется, а партнеров нет, вот беда. Злорадное чувство охватило Ивана Ивановича, и, глядя прямо в янтарные глаза, он сказал, потягиваясь: — Не-а… Пес наклонил голову и смотрел, не мигая, и в этом жесте, в выражении глаз вдруг мелькнуло Ивану Ивановичу что-то странно знакомое. Будто видел уже когда-то он эти желтые, в крапинках, глаза, и крутой обширный лоб, правда, не заросший, конечно, как сейчас, а чистый, с глубокой вертикальной морщиной, переходящей в вислый пористый нос, увенчанный круглыми очками… Он тряхнул головой, чтобы отогнать несообразное видение, и сказал: — Я спать хочу. Пес опустил голову и поплелся к двери. Па пороге он оглянулся, посмотрел на Ивана Ивановича долгим презрительным взглядом и вышел. А Иван Иванович и вправду лег и тут же уснул. И приснился ему странный сон. Надо сказать, что он вообще-то редко видел сны, а может, и видел, да не запоминал, не думал просто о них, они в его жизни никакой роли не играли, не баба, чай. Сны его были всегда невыразительны и коротки, к тому же черно-белые. А сон, приснившийся сейчас, был совсем особенный. Цветной, очень яркий, будто отрывок реальной жизни. Штука в том, что все это действительно происходило с ним когда-то, только очень, очень давно. Снилась ему та далекая пора, когда он был совсем малец, лет четырех, не больше. Мать, толстая, с неприятным, недобрым лицом раскормленной хрюшки, больно отстегала его крапивой по заднице. Вот именно этот момент ему и приснился, когда он, воя от обиды и боли и зажав в кулаке трусы, сорванные матерью, пулей вылетел из дома. Старшая сестра Верка, прыгавшая во дворе через веревочку, закричала: — Голый, голый! Варюха, смотри-ка — Ванька голый! Из-за сарая тут же выбежала вторая сестра, Варька, и тоже принялась его дразнить. Он показал им кулак и шмыгнул за кусты, растущие вдоль забора. Задница горела огнем, и он, тихонечко подвывая, хлопал себя по ней, как вдруг глаза его встретились с другими глазами, глядевшими через щель в заборе. Он сразу их узнал, потому что принадлежали они соседской девчонке Лидке и часто останавливались на нем с таким же удивительным, странным, непривычным для него выражением, как сейчас. От этого ее взгляда у него становилось холодно где-то в желудке, и хотелось отчебучить что-нибудь совсем из ряда вон. Например, вмазать ей хорошенько, чтобы она взвыла от боли, или, наоборот, что-нибудь подарить, например, материну брошку. Просто ПК, бросить к Лидкиным ногам и убежать. Больно? — спросила Лидка шепотом, продолжая глядеть на него через щель, и, не дожидаясь ответа, добавила: — Лезь сюда! Он отодвинул доску и оказался на соседском дворе. Противные голоса сестер сразу отдалились куда-то. Лидка, приоткрыв большой рот, смотрела на него с тем же вытягивающим душу выражением — любви, нежности, сочувствия, а потом взяла его за руку и повела к дому, бросив через плечо: — Не бойся, никого нет. У крыльца она его оставила, вошла в дом, но скоро вернулась с большим облупленным тазом. Поставив его на землю, она принесла от колодца ведро воды, вылила в таз и сказала: — Садись! И тут только до него дошло, зачем все это, он опустился в прохладную воду, и сразу же заднице стало легче, почти совсем хорошо. Лидка бегала рядом, шустрая, как змейки, что-то ласково приговаривала, подливала газ воды, улыбалась, смотреть на нее было приятно. И вдруг, неизвестно почему, все поплыло у него перед глазами, потеряло четкость, как бывает, когда смотришь через стекло, по которому хлещет дождь, и он понял, что плачет. И проснулся. Перед глазами стоял большой пустынный Лидкин двор, облупленное крыльцо, раскисший на солнце подсолнух, свесивший тяжелую голову, его собственные загорелые, исцарапанные ноги, торчащие из таза, и сама Лидка, высокая, как ему тогда представлялось, тоже загорелая, с отчетливо выделявшимися светлыми волосинками на темной коже, в линялом сарафане. Он ощутил даже запах — пыли, навоза и цветов, похожих на граммофончики, которые в изобилии росли в те времена по всем дворам. Но отчетливее всего он чувствовал приятную прохладу, идущую от воды, и вкус слез, текущих по щекам. Он провел ладонью по лицу и с удивлением обнаружил на нем влагу. Одновременно с тем, как гасла в сознании яркая, живая картина далекого летнего дня, в сердце медленно вошла как бы тупая игла, поворочалась там и вышла, не оставив ощущения боли, а лишь точное указание на то, где именно находится сердце. Он открыл глаза и сел. В комнате плавал предрассветный сумрак, мерно тикали ходики. Да, в хорошую он попал передрягу, ничего не скажешь! Террористы, рэкетиры, мафия, выкуп — не успели оглянуться, как вся эта нечисть повылазила неизвестно откуда. А все потому, что распустили народ. До того распустили, что еще немного — и можно такого дождаться, что и подумать страшно. Распродадут страну по кускам, Европу — немцам, Дальний Восток — японцам, а по краям все эти мелкие нации обкусают ее, как пирог. И что тогда? И ведь полно же людей, которые все понимают правильно, надежных, НАШИХ людей, но все как-то возмущаются по углам, привыкли, понимаешь, чтобы обязательно приказ сверху был. Однако все, больше ждать нельзя, нужно собирать силы, только на нас и надежда, остальным на все наплевать. "Нет, дайте только выбраться отсюда, я вас расшевелю, — думал Иван Иванович, — я вам расскажу, что творится под самым вашим носом". Он взглянул на ходики — до назначенного времени оставалось всего несколько часов. 7 Заслышав голоса, он выглянул в окно. По тропинке к дому шли трое. Первым припрыгивал вчерашний Вася. Он громко рассказывал что-то, оборачиваясь назад и размахивая одной рукой, в другой нес плотненький такой черный чемодан. Следом за ним вышагивал на /шинных ногах мужчина в солидном пальто и меховой шапке, важно так шествовал, деловито. Третьей семенила вертлявой бабьей походкой женщина, до того закутанная, что невозможно было что-либо разглядеть. Все они вошли в дом, в другую, надо думать, комнату, и Иван Иванович встал у двери, прислушиваясь, однако слов разобрать было невозможно. Шкрябали по полу стулья, громко и мерзко смеялась женщина, что-то низко гудел солидный мужчина, и тут Вася с размаху распахнул дверь, чуть не сшибив Ивана Ивановича с ног. — Здравствуйте, здравствуйте, вот и мы пришли! — весело заявил он, будто это была Бог весть какая радость. — Чайку горяченького не найдется? И тут же утащил чайник и припасы, а Иван Иванович подошел к окну — может, еще кого-нибудь принесет? Эти типы показались ему какими-то странными, не похожими на мафиози, как он их себе представлял, хотя, с другой стороны, он, можно сказать, никогда с ними не сталкивался, разве что на экране телевизора. С виду вполне приличные люди, небось, тоже где-то работают, и в голову не придет, чем они по выходным занимаются. Тут Вася приоткрыл дверь и позвал его. "Ну, держитесь, умники, посмотрим, кто кого, — подумал он, — надо только хорошенько запомнить их физиономии". Они вошли в большую, светлую комнату, часть которой отгораживала цветастая занавеска. На чисто выскобленном полу у окна стоял стол и два стула, на одном из которых сидел солидный мужчина, только теперь на нем был белый халат. У него было немолодое серьезное лицо, большая лысина и серые колючие глаза за отблескивающими стеклами очков. Мужчина сделал приглашающий жест, и Иван Иванович опустился на стул, весь подобравшись и в глубине души недоумевая, в особенности, когда мужчина открыл чемодан, лежащий на столе, и достал из него обычный аппарат, каким измеряют давление. — Позвольте руку, — сухо сказал он, и Иван Иванович машинально задрал рукав, но тут же опустил его и вскочил. — Это что же, медосмотр? С какой стати? — Вы что-нибудь имеете против? — спросил мужчина удивленно. — Против? Еще бы, конечно, я против. Надо думать, я здесь не для поправки здоровья, а? — Одно другому не мешает, — ответил мужчина, и в глазах его Ивану Ивановичу почудилась усмешка. — А для чего вы здесь, как вы думаете? — Это вы меня спрашиваете? — Иван Иванович чуть не поперхнулся от возмущения и сел, положив ногу на ногу. — Все. Никаких осмотров, пока не объясните, зачем меня сюда затащили и что вам от меня нужно. И никаких разговоров. Никаких! Ясно? Мужчина закивал головой. — Конечно, конечно… Экий вы, однако, нервный… За занавеской послышалось движение и оба посмотрели на нее. — Во всяком деле порядок должен быть, вы согласны? — продолжал мужчина. — И в вашем? — не удержавшись, съехидничал Иван Иванович. — А в нашем в особенности! Впрочем, порядок — основа любого дела, как известно. Вы бухгалтер, не так ли? Вам ли не знать, что такое порядок? Иван Иванович молча смотрел в сторону, играя желваками на скулах. — Молчание — знак согласия, я так понимаю. А раз так, поймите — у НАС порядок такой: сначала осмотр, потом разговоры. И у НАС, заметьте, каждый своим делом занимается, а я, как видите, врач. Ну что, убедил я вас? "Еще издевается, гад", — подумал Иван Иванович и грубо сказал: — Вам, по-моему, самому врач нужен. Он с удовольствием отметил, что брови у мужчины поползли вверх, и, перегнувшись через стол, раздельно сказал: — Плевать я хотел на ваш порядок! Никаких осмотров, пока не объясните все! Если сами не можете, позовите того, кто может. Все! Больше ни слова! Врач этот, или кто он там у них был на самом деле, тоже наклонился через стол и тихо ответил: — Вам лучше знать, почему вы здесь, сюда просто так никого не приводят. С удовлетворением отметив выражение ярости на лице Ивана Ивановича, он некоторое время разглядывал его с ироническим выражением, а потом пожал плечами и негромко позвал: — Нина! "Ну, все, — подумал Иван Иванович, — главная — баба. Ну, что за мерзость: все зло, вся пакость от них! А оказаться у бабы в руках, зависеть от нее — это что же может быть хуже?" За занавеской что-то звякнуло, и, стремительно откинув ее, появилась женщина, при виде которой Иван Иванович обомлел. 8 Он не смог бы впоследствии сказать, какая она была — красивая или нет, молодая или уже в летах. Черты лица ее не были четкими, они все время расплывались, неуловимо меняясь. Но поразительнее всего было голубовато-серебристое свечение, окутывающее все ее тело, которое само, казалось, и источало его. Странное, зыбкое лицо, вытянутые вперед руки, одежда — все было окутано серебристым мерцающим облаком, в особенности хорошо видным потому, что свет в комнате ощутимо пригас, сгустившись в темно-синий сумрак. Тысячи мерцающих иголочек повторяли контур ее тела наподобие моментальных серебристых фотографий, они оставались в воздухе там, где она прошла и только спустя некоторое время медленно и неуловимо для глаза таяли. На женщине было надето что-то длинное, воздушное, сверкающее, взвихривающееся легкими всплесками. Длинные прямые волосы по мере ее медленного, плавного движения стлались за ней наподобие золотистого шарфа. "Ведьма, — подумал Иван Иванович с ужасом, — теперь все, точно хана". Вы что расшумелись, мои хорошие? — спросила женщина звучным, мелодичным голосом с оттенком легкой укоризны, и так по-домашнему, так по-хорошему она это сказала, что Иван Иванович, зажмуривший от страха глаза, невольно тут же распахнул их. Она стояла совсем близко, наклонив к нему удивительное лицо, по которому скользили тенями серебро и чернь, так что стоило ей повернуться в профиль, и возникало впечатление, что половины лица у нее вообще нет. — Да вот, — ответил мужчина будничным голосом, как будто в ее появлении не было ничего необычного. — Не желает осмотреться. — Не может быть, — удивленно продолжала женщина. — Это какое-то недоразумение. — Ведь он же ВИДИТ, Дмитрий Алексеевич, вы понимаете, да? Просто чудо какое-то. Она провела ладонью перед лицом Ивана Ивановича, оставляя в воздухе фосфоресцирующий след, и спросила: — Вы ведь это видите, правда? Замечательно! Я же говорила, Дмитрий Алексеевич, что здесь совсем не так все безнадежно, и, скорее всего, можно будет обойтись без крайних мер. Она протянула руки к голове Ивана Ивановича, волосы его встали дыбом и тысячи мелких иголочек вонзились в кожу, приятно пощипывая ее. — Не волнуйтесь так, не надо, — продолжала женщина мелодичным, теплым голосом. — Ну вот, уже не так страшно, правда? Вы у нас молодец! Покажите-ка нам, что вы сегодня видели во сне. Ну-ка, вспомните, это очень важно, от этого зависит ваша судьба. И тотчас же перед его внутренним взором возникло склоненное к нему Лидкино лицо, близко-близко, так что видна была каждая веснушка и капельки пота на облупленном носу. Женщина взмахнула рукой, оставляя за собой сверкающую поверхность, на которой, как на призрачном экране, возникло то же самое лицо. — Это кто? — спросила она. — Лидка, — ответил Иван Иванович пересохшим горлом. — Соседка… Девчонка. — А чем она для вас так примечательна? Она что, как-то по-особенному к вам относилась? — По-особенному? Не знаю. Да, она меня всегда жалела, — ответил Иван Иванович, и сам страшно удивился своим словам. — Ну вот видите, Дмитрий Алексеевич, — в голосе женщины звучало торжество. — И это на другой день всего. Смотрите, как быстро идет расторможение. И все так живо, ярко. Если поищем хорошенько, найдем и другие очаги, я уверена. Вы согласны? — Да, пожалуй, тут есть над чем поработать, — ответил Дмитрий Алексеевич медленно, как бы в раздумьи. — Давайте попробуем, ладно? В конце концов, все в наших руках. Иван Иванович слушал этот разговор отстраненно, не понимая и не очень даже вникая. Им овладело странное и неестественное спокойствие, не хотелось ни думать, ни шевелиться. Постепенно голоса отдалились, затихли, вокруг сгустилась тьма, и он растворился в ней, полностью отключившись. 9 Наверно, это был не сон, во всяком случае, ему показалось, что он тут же и открыл глаза. В комнате горел обычный свет. Иван Иванович полулежал на стуле, верхняя часть тела у него была обнажена. Крышка чемодана была откинута, и взгляд Ивана Ивановича испуганно прошелся по сверкающим медицинским инструментам, аккуратно разложенным в нем. На ослепительно белой салфетке лежал шприц, в воздухе остро пахло спиртом. Дмитрий Алексеевич, держа Ивана Ивановича за руку, считал пульс, а с другой стороны к нему склонялась женщина, внимательно вглядываясь в его лицо. Вполне обычная, безо всяких этих непонятных странностей, очень даже ничего, лет так… впрочем, черт ее знает, сколько ей было лет, это неважно. Волосы ее, собранные в аккуратный узел, прикрывал белый колпак, облачена она была в обыкновенный белый халат, в общем, с виду медсестра, да и только. Вот только в глазах у нее почудилось Ивану Ивановичу что-то от той, привидившейся недавно, какие-то темные сверкающие точки прыгали в их глубине, и в то же время их выражение чем-то напоминало Лидкин взгляд, как будто был Иван Иванович этой чужой женщине небезразличен, как будто она сочувствовала ему и хотела помочь. Он уцепился за ее взгляд, доверившись идущему от него теплу, и спросил: — Что со мной? Я болен? — Есть немного, но ничего страшного, — ответила женщина, нежно поглаживая его по руке. — Что, крыша съехала? Они удивленно переглянулись. — А-а, понимаю, — сказал Дмитрий Алексеевич. — Вы имеете в виду вот это? Он покрутил пальцем у виска и продолжал: — Нет, я бы так не назвал вашу болезнь, это слишком упрощенно. — Значит, сердце? Но я никогда ничего не чувствовал! — воскликнул Иван Иванович. — Вот это, пожалуй, самый точный диагноз, — ответил Дмитрий Алексеевич. — Инфаркт? — Иван Иванович испуганно провел рукой по груди и, странное дело, не ощутил своего прикосновения, как будто он дотрагивался до постороннего предмета. — А почему я ничего не чувствую? Вы мне сделали укол, да? — Нет, нет, с сердцем у вас все в порядке, — сказала женщина, продолжая нежно сжимать его пальцы. — А что же тогда… вот он сказал… диагноз? Да в чем, наконец, дело? Что со мной? — он оттолкнул руку женщины и выпрямился. Никакого такого сочувствия в глазах ее не было, это он теперь ясно видел, они смотрели строго и отчужденно, а врач этот, Дмитрий Алексеевич, еще и улыбался с насмешкой. — Сейчас, сейчас, потерпите еще немного. У вас ничего не болит? Чувствительность восстановилась? — спросил он и с удивлением перевел взгляд на женщину. Она коснулась прохладными пальцами груди Ивана Ивановича, и он ощутил это прикосновение! Похлопал себя—все было нормально. Врач между тем быстро и ловко сложил все инструменты в чемодан и протянул Ивану Ивановичу одежду. Ну, теперь можно и побеседовать, — сказал он, когда Иван Иванович привел себя в порядок. — Слушайте внимательно, потому что я собираюсь сказать вам ровно столько, сколько считаю нужным. Итак, что с вами. Ничего особенного, с вашей точки зрения, конечно. Сердце работает, как мотор, кровь прекрасная, крыша, как вы изволили выразиться, на месте. И, однако, вы больны, и, по нашим понятиям, достаточно серьезно. Диагноз вы поставили сами — вы ничего не чувствуете. Что за чушь? — взорвался Иван Иванович. — Я это сказал совсем не в том смысле, просто грудь что-то онемела, а сейчас все в порядке. Какая же это болезнь? Знаю, знаю, что не в том смысле, зато я в том, и больше я вам объяснять ничего не намерен. Поразмыслите как следует над моими словами, в них корень всего. И еще учтите, поскольку в таком виде вы — существо социально опасное, мы исправили этот ваш дефект. Теперь вы будете чувствовать, и это, надо думать, удержит вас от некоторых поступков, недостойных человека. Иван Иванович переводил взгляд с одного на другого, с трудом сдерживая закипающую злость. — Это кто здесь существо? — спросил он. — Ты что себе позволяешь? Думаешь, если надел очки, значит ты умнее всех? Он нехорошо выругался, женщина вздрогнула и отшатнулась. Дмитрий Алексеевич вскочил, но она умоляюще посмотрела на него и потянула за рукав. — Вы неисправимая оптимистка, Нина, — сказал он. — Процесс зашел слишком далеко. Он постучал согнутым пальцем по лбу, а потом по столу, и теперь вскочил Иван Иванович. — Перестаньте сейчас же, Дмитрий Алексеевич! И вы, Иван Иванович, сядьте, — воскликнула Нина. — Ну вот так, хорошо, и послушайте теперь меня. Вам бы не следовало так себя вести, Иван Иванович. Ведь вы, извиняюсь, убийца. — Вы что? С ума сошли? Кого это я убил? И вдруг жаркая волна радости окатила Ивана Ивановича, он вскочил и закричал: — Я понял! Наконец-то до меня дошло! Вы меня с кем-то спутали! А я-то думаю, что все это значит, голову себе ломаю. А это просто ошибка! Конечно, будь на моем месте настоящий убийца, еще туда-сюда, можно понять, хотя все эти ваши штучки-дрючки, по-моему, ни к чему. Ну, это ерунда, главное — я-то никого не убивал. Понимаете? — К сожалению, это не ошибка. Вы осуществили… — Нина наморщила лоб, как будто припоминая, — по крайней мере тринадцать убийств, причем с заранее обдуманными намерениями. И не ради куска хлеба, не для спасения жизни, что, хотя и не оправдывало бы вас, но, по крайней мере служило бы смягчающим обстоятельством, а исключительно, так сказать, по велению души. Как только она назвала цифру— 13, перед внутренним взором Ивана Ивановича возник почему-то календарь, в нижней части которого жирным фломастером проведено было как раз такое количество черточек, но ведь не могло быть, черт возьми, что речь шла о них? — Вот-вот, я вижу, вы припоминаете, — сказала Нина, и тут на Ивана Ивановича напал жуткий смех. Он вообще-то редко смеялся, все больше улыбался эдак кривовато, да и то сказать, смешного в нашей жизни мало, поневоле отучишься, но тут прямо чуть со стула не свалился. На нервной почве, надо думать. Звуки он издавал, мягко говоря, странные и малосимпатичные, нечто среднее между кудахтаньем и хлюпаньем, а в конце страшно закашлялся с непривычки. Успокоившись, он вперил взгляд в вытянувшиеся физиономии своих собеседников и сказал: — И это, по-вашему, убийство? — А что же еще, скажите на милость? — Вы случайно не из общества охраны животных? Это говорящая собака… Кстати, как вы это проделываете? Это не я — во, — он повторил жест Дмитрия Алексеевича, постучав согнутым пальцем по столу, — а вы. Животное, оно же не человек, а тварь без разума и понятия, неужели не ясно? — Называйте как хотите, но ведь ей тоже бывает больно и страшно, — сказала Нина. — Кому больно? Кому страшно? Выходит, грибу, который вы срезаете, тоже помирать неохота, что ж, теперь и грибов не есть? А трава? Батюшки, вы на нее наступили, может, поломали ей что-нибудь, бедной! Как тут быть, а? Эти двое переглянулись, Дмитрий Алексеевич — с брезгливо-презрительной миной, а Нина— со снисходительно-сочувственной. — Нет у них боли, и страха тоже нет, потому что они безмозглые, это все выдумки таких ненормальных, как вы. Из-за вас их расплодилось столько, что скоро человеку некуда ногу будет поставить. — Бедный царь природы! — съехидничал Дмитрий Алексеевич. — Да, царь, и никогда в жизни я не сравню человека и этих ваших «друзей». Человек — он соображает, что к чему, а они — нет. Улавливаете разницу? Э-э, да что с вами разговаривать! А еще тоже мне — убийство. Я клопов за свою жизнь вон сколько убил! Чего же их-то не считаете, а? — Убеждать вас никто не собирается, пока это бесполезно, — сказал Дмитрий Алексеевич. — Но ставлю вас в известность — больше вы никого не убьете. Насчет клопов не знаю, а что касается собак, кошек, птиц, вообще всего, что живет и радуется жизни — это ни под каким видом. — Почему же? Вас, что ли, испугаюсь? Давил и буду давить, зарубите себе на носу. Дмитрий Алексеевич хотел ответить, но Нина перебила его, и голос ее звучал теперь строго и сухо: — Хватит обсуждать, мы теряем время. Слушайте внимательно, Иван Иванович. В отношении вас наши мнения разделились, кое-кто считал, что к вам нужно применить высшую меру. Я отношусь к тем, кто верит, что в вас еще не все человеческое умерло, и, как ни странно, продолжаю надеяться на это и сейчас. Не перебивайте меня! Нам совсем не нужно ваше согласие или понимание сейчас, это не возможно, к сожалению. Я хочу лишь, чтобы вы хорошенько запомнили все, что здесь было сказано. Вы не сможете больше причинить боли ни одному живому существу, а если все же попробуете это сделать, вам придется плохо. Очень плохо, понимаете? Вы можете даже погибнуть. От себя лично я от всей души желаю вам избавиться от этих своих наклонностей, потому что они недостойны человека, именно как самого могущественного существа на земле. Эти двое встали и Иван Иванович тоже. Разговор, похоже, был окончен. — И это все? Я могу идти домой? Завтра понедельник, мне на работу надо, — сказал он. — Вы уйдете отсюда ровно в 12 часов ночи, до тех пор требуется за вами понаблюдать. — А как я найду дорогу? — Вас проводят. А пока идите туда, где вы были эти дни, — ответил Дмитрий Алексеевич. Его сухой, начальнический тон взбесил Ивана Ивановича. — Ишь, раскомандовался! Я этого так не оставлю! Я вас на чистую воду выведу! Не имеете права! Глядя поверх его головы, Дмитрий Алексеевич крикнул: — Вася! Тот мгновенно появился на пороге. — Пойдемте, Иван Иванович, — просящее сказал он. — Не шумите, стыдно-то как! Оттолкнув его, Иван Иванович стремительно вышел за дверь и, зайдя в свою комнату, бросился на постель. 10 Весь вечер его душила злость — от бессилия сделать что-либо вопреки чужой воле и даже понять, что на самом деле с ним произошло. И, конечно, они опять обманули, сказав, что за ним требуется наблюдение. Никто не заходил, хотя голоса были явственно слышны. Черный пес караулил его, валяясь у печки и изредка судорожно зевая. Время тянулось невообразимо медленно. Только Ивану Ивановичу удалось ненадолго задремать, как он очнулся от толчка. Пес стоял около его постели и лапой двигал к нему коробку с шахматами. — Чего надо? — спросил Иван Иванович. — Сыграем, а? — Чего-чего? Иван Иванович сел на постели, а глаза пса, все так же смутно напоминавшие кого-то, были устремлены на него с молящим выражением. — Чего так сидеть-то? ~ пролаял пес. — Сыграем? — Пошел ты! — Иван Иванович замахнулся и пес отскочил. — Отстань! Нервы Ивана Ивановича были напряжены, потому что он все время опасался, что вдруг эта шайка по неизвестной причине раздумает отпустить его, черт их знает. Однако пес опять подошел и по-прежнему заглядывал ему в глаза. — Да не умею я играть, что ты прицепился! — сказал Иван Иванович, взмахнув рукой, отчего коробка свалилась и фигуры рассыпались по полу. Пес угрожающе наклонил голову. — Что врешь, зараза? — прорычал он, видно, поняв, что его надеждам все равно не суждено сбыться. — Ты что ругаешься? Почему это я вру? Не играю — и все, — сказал Иван Иванович, опасливо подбирая ноги и отодвигаясь в глубину дивана. — А парк Победы? — пролаял пес. — Что — парк Победы? — пролепетал Иван Иванович. — А клуб в парке? — продолжал пес. — Ка… какой клуб? — Строй дурака! Ты, гад, так и не дал мне отыграться! И тут что-то щелкнуло в мозгу Ивана Ивановича, и он вспомнил, у кого он видел похожие глаза. — Кузьмич? Шаповалов? — Ну, наконец-то, догнал, — пролаял пес. — А то туда же, не играет он. — Но как же так? — окончательно перестал что-либо соображать Иван Иванович. — Ведь Кузьмич умер, я сам был на похоронах. Это была нашумевшая на весь город история. Кузьмича знали в городе все, потому что он "сидел на дефиците" и умело этим пользовался, а также потому, что был он мужик пакостный и вредный. В один прекрасный день что-то у него не заладилось с неким очень ответственным товарищем, то ли он не захотел Кузьмичу кланяться, то ли не прикрыл там, где надо, только принялись они упоенно делать друг другу гадости по мере своих, так сказать, возможностей, наподобие кровной мести, когда человек теряет всякий рассудок и добивается только одного — переплюнуть. На каком-то этапе этой борьбы взял однажды Кузьмич ружье и отправился в лесок, где дочка начальника имела обыкновение гулять с собакой, и уложил ее, т. е. собаку, с одного выстрела и, главное дело, на глазах у девчонки. В милиции он потом говорил, что, мол, это он сделал в целях самообороны, поскольку собака кинулась на него. Возражать было некому, потому что девчонка была так потрясена его поступком, что пошла и бросилась под поезд. А может, нечаянно попала, будучи в расстроенных чувствах. Кузьмич, конечно, такого эффекта не ожидал и здорово струхнул, но всем было ясно, что он выкрутится. План его оказался перевыполненным — начальник после гибели дочери слег с инфарктом, а что касается совести, то Кузьмич быстренько уговорил себя, что это просто неудачное стечение обстоятельств. Но не все, видимо, так считали, и спустя несколько дней его нашли в том же лесу с размозженной головой. Подозревали парня, с которым дружила погибшая девчонка, но ничего не доказали, да не очень-то и старались, в милиции ведь тоже люди служат. На похоронах собрался весь город, не столько из уважения к памяти Кузьмича, сколько из-за шума, который наделала вся эта история. Бог, он все видит, потихоньку говорили люди. Иван Иванович тоже там был, пошел заодно со своими сослуживцами. Кузьмича он знал мало, в основном только по шахматным партиям в том самом парке Победы, где под сенью могучих лип под эгидой шахматного клуба безмятежно предавались любимому занятию мужчины города, другими словами, его взрослые дети. — Как же так, Кузьмич? Ведь этого не может быть, — бормотал он, глядя в янтарные глаза и обмирая. — У них все может быть, — пролаял пес. Он мотнул головой в сторону двери. — Но как, же это, Кузьмич? Ведь тебя убили, правда? А потом что? Как ты в шкуре-то этой оказался? — А черт его знает, не помню я ничего. Даже не знаю, кто меня приложил. Очнулся — и понять ничего не могу: лапы какие-то, шерсть. Потом уж мне объяснили — приговорили меня, значит, к высшей мере. — Это что же, навсегда? — Да, пожизненно. — И как же ты терпишь все это? — А что терплю? Мне, если хочешь знать, даже нравится. Привык уже. Все лучше, чем на том свете. А спокойно-то как! Вот только в шахматишки не с кем сыграть. Может, сгоняем партию, а? Иван Иванович даже руками замахал. — Что ты, что ты, Кузьмич, какие шахматы? Это вон, значит, как? Вон они что вытворяют? — Что тебе-то волноваться? Не к высшей же мере, живи себе, считай, повезло. А ведь и вправду повезло, подумал Иван Иванович, что-то они там про высшую меру толковали, это точно. Выходит, и меня могли вот так же? А может, опять обманули? Приду я домой и начну потихоньку шерстью обрастать. Он в ужасе взглянул на свои руки, но они, как будто, совсем не изменились. Тут голоса за стеной стали слышнее, распахнулась дверь и в комнату вошли все трое, 11 Нина была без халата, в строгом темном платье, которое ей очень шло. Дмитрий Алексеевич глядел с добродушным интересом, и вообще все они имели довольный вид людей, только, что вкусно закусивших в хорошей дружеской компании. "Ну, типы, — подумал Иван Иванович, — это же надо, что творят! И как это до сих пор их никто за руку не схватил?" — Ну что, Иван Иванович, как вы себя чувствуете? — спросил Дмитрий Алексеевич тоном врача, пришедшего навестить больного. — Нормально, — буркнул тот, отводя глаза. — Ничего не болит? А здесь? Нет? Прекрасно. Есть не хотите? Ну, все, тогда можете быть свободны. Иван Иванович вскочил. Тут к нему подошла Нина и протянула большой мешок, набитый, похоже, сушеной травой. И опять в лице ее были нежность и понимание, отозвавшиеся где-то глубоко внутри сладкой болью. — Это травка вам, Иван Иванович, — сказала она своим удивительным голосом. — Пейте, она полезная, очень, очень хороша для здоровья. Я желаю вам всего наилучшего и очень в вас верю, не забывайте об этом. Она сжала его руку и отошла, и тут же все зашевелились и двинулись к выходу. Вася свистнул, и у крыльца откуда-то вынырнула прежняя болонка и весело запрыгала вокруг. — Фифа проводит вас. Ну, с Богом! — сказал Дмитрий Алексеевич, и Иван Иванович пошел к лесу вслед за собакой. Он только раз оглянулся, но на крыльце никого не было, кроме черного пса, то бишь, Кузьмича, смотревшего им вслед. Когда Иван Иванович обернулся в следующий раз, лес сомкнулся сзади, и только тут бурная, острая радость охватила Ивана Ивановича. Отпустили! Мать честная — неужели вырвался? Теперь бы не завела куда-нибудь проклятая собака, и это кошмарное, невероятное, жуткое приключение останется позади. Вот это да! Рассказать кому — не поверят. Главное, непонятно, зачем все это с ним проделали? Перевоспитать хотели, что ли? Дескать, пугнем его всякими штуками, говорящими собаками, непонятными процедурами, страхом, неопределенностью, он и… И что? Ради чего? Не из любви же к животным, в самом деле? Нет, тут что-то, конечно, другое, и он непременно этим займется, но потом, а сейчас важно только одно — домой, домой! Тут над деревьями поднялась огромная серебряная луна, и внезапно он понял, что уже движется по местности, хорошо знакомой. А вот и огни вспыхнули впереди. Фифа — имя-то, какое, прости, Господи! — остановилась и подбежала к нему, виляя хвостом. Он дождался, пока она совсем приблизилась, и, размахнувшись, ударил ее со всей силы ногой. В тот же миг произошло что-то странное. Он как будто раздвоился. С одной стороны, он стоял на тропинке, и в душе его пела злая радость, что он снова на свободе и может делать что хочет, а хочет он хорошенько врезать этой пакостной твари. Потому что он не забыл, что именно она выслеживала его, и потому что ей вообще нечего делать на этой земле, где и людям-то стало тесновато. А с другой стороны — он как бы внезапно уменьшился, земля бросилась ему под ноги, оказавшись перед самым его носом, и чудовищный удар почти проткнул его насквозь, подбросив вверх. Взмыв над дорогой, он шмякнулся на ее обледенелые ухабы. Рот наполнился горячей слюной с привкусом крови, и, жалобно повизгивая, он пополз по снегу в кусты, забился под них и провалился в темноту. Очнувшись, он понял, что лежит поперек тропинки, неудобно подвернув руку. Он замерз, тело ныло, в голове неприятно шумело. С трудом он поднялся и побрел к городу, недоумевая, как это ему удалось так неудачно свалиться на ровном месте. Поскользнулся, что ли, когда пинал эту чертову собаку? Каждый шаг отдавался в боку рвущей болью, и, когда он дошел до своего дома, звезды померкли и луна закатилась за горизонт.