— Нет, что вы. Спасибо. А это кто? — показал он глазами на Стефаника.

— Он из чехословацкой добровольческой армии, будет учиться на офицера связи.

Шарль-Арман легонько постучал себя пальцем по лбу.

— Да нет, вы напрасно так думаете, — отозвался Монсиньяк, — вот увидите. Он очень добрый.

— Вам, должно быть, весь мир кажется добрым. Вопрос веры.

— В каждом человеке есть доброта, — ответил бенедиктинец, прищурив глаза и улыбнувшись. — Надо только почаще вспоминать о Создателе.

— Уверяю вас, во мне ее нет ни капли, — сказал Шарль-Арман.

— Есть, обязательно есть. Не может не быть. Я только пока не знаю, в чем она себя проявит. Вот у него это музыка, аккордеон.

— Во мне она, судя по всему, звуков не производит.

Шарль-Арман растянулся на койке. Никогда еще он не чувствовал так мало любви к ближнему.

«Это становится забавным, — размышлял он. — Один будет целыми днями талдычить о Боге, второй — играть на аккордеоне».

Комната тем временем понемногу заполнялась.

Вошел Мальвинье и с ним еще два парня, с которыми Ламбрей не был знаком: серьезный бретонец Гийаде с утонувшей в плечах короткой шеей и коренастый, курчавый Юрто с черными усиками. Юрто сразу скинул гимнастерку и остался в фуфайке цвета хаки и брюках с лиловыми подтяжками.

Потом явился Лервье-Марэ. Ему удалось-таки добиться перевода именно в ту бригаду, куда он хотел.

— Для нас это шанс держаться вместе.

— Конечно, — холодно отозвался Шарль-Арман, который прямо в сапогах растянулся на одеяле.

Аккордеон звучал непрерывно, действуя на нервы и усугубляя и так довольно мрачную атмосферу в комнате. Наконец на пороге появился последний жилец: Бобби Дерош в сопровождении своей собаки.

«Этого только не хватало», — подумал Шарль-Арман.

Так как Бобби направился прямо к нему, Шарль-Арман, намекая на вчерашний разговор, произнес:

— Вот видите, старина, я попал в моторизованные, хотя и против воли.

— Я знаю. Лервье мне говорил. Что-то тоска меня заела, — прибавил он, усаживаясь.

— И вас тоже? Ну, у вас на то ведь нет никаких причин.

— Знаете, у меня вид любой решетки, даже позолоченной, — он кивнул в сторону двора почета, — рождает такое чувство, точно я в тюрьме. А все эти коридоры совсем как в коллеже или в пансионе. Не люблю чувствовать себя запертым. «А небо наверху такое голубое, такое мирное…» Но не для меня! Жуткое место!

Через две койки от них Гийаде и Юрто вели другой разговор.

— Как думаешь, сколько продлится война? — спросил Юрто.

Гийаде, который в это время расстегивал краги, остановился и задумался.

— Да пока все не перемрут! — отозвался с другого конца комнаты Бобби.

— Браво! — воскликнул Стефаник, даже перестав играть.

— А вы как думали, друзья? — продолжил Бобби. — На что надеялись? Что обойдется без потерь? Да бросьте вы! Вы думаете, почему у нас тут повсюду позолота, и на решетках, и в коридорах? Почему нам предоставили коридорных и одели в красивую форму? Потому что мы представители знати? Как бы не так! Чтобы красиво обставить нашу смерть, только и всего! Жертвенное поколение, жертвенное поколение! Война на дворе, так давайте же этим воспользуемся и посмеемся, правда, Месье?

Он взял песика за шкирку и посадил на кровать к бенедиктинцу.

— Отлично сказано! — заорал чех, раздувая меха аккордеона.

Бобби подошел к нему. Стефаник глядел на него прищурившись и улыбался.

— Да, старина, веселись и смейся, у тебя для этого есть основания, — сказал Бобби, — потому что тебе… — он тронул чеха за плечо, — потому что тебе отрежут руки.

Пальцы Стефаника застыли на клавишах.

— Да-да, — продолжал Бобби, — они ведь у тебя лишние! Взрыв снаряда, а потом… как водится: сначала кисти… затем до локтя…

Стефаник внимательно посмотрел на свои ручищи, перекатил трубку из одного уголка рта в другой, пожал плечами и снова взялся за аккордеон.

— А у тебя, дылда, — Бобби развернулся на каблуках, встав лицом к Мальвинье, — будет шикарный лакированный гроб, а на крышке — крест «За боевые заслуги», а может, и орден Почетного легиона. Почетный легион — это приятно. Только вот когда окажешься под крышкой, ее будет не закрыть. Уж слишком ты большой. Придется тебя повернуть на бочок и маленько укоротить. Знаешь, я тебе все это говорю, потому что это чистая правда. Но я тебя очень люблю, старина Мальвинье!