Шрифт:
Язык театра.
Многоязычен театр, но все его языки — мимики, жестов, умолчаний и слов — легко переводятся на единый язык — аплодисментов.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
(Из классического репертуара)
Дон-Кихоты
У рассудка — трезвые заботы. У мечты — неведомые страны.
Называли люди дон-кихотом первого на свете Магеллана. Первого на свете капитана, первого на свете морехода, уплывающего в океаны, называли люди донкихотом.
У рассудка — точные расчеты. У мечты — туманные идеи.
Называли люди дон-кихотом первого на свете Галилея. Первого на свете Птолемея, первого на свете звездочета — проклиная или сожалея, называли люди донкихотом.
Но Земля, как прежде, рвется в небо, и мечта скитается по свету. В прошлое уходят быль и небыль, но живут бессмертные сюжеты: обезьяне было неохота расставаться с добрым, старым веком, и она считала донкихотом первого на свете человека.
Троя
Разве мало прекрасных Елен?
Пепелище… Безмолвие… Тлен… Все живое уведено в плен… А за что? Почему?
Неясно.
Не поднимется Троя с колен… Пепелище…. Безмолвие… Тлен…
Разве мало прекрасных Елен?
Все чужие Елены — прекрасны.
Одиссеи
Одиссей не странствовал по свету — он все годы просидел в окопах. Шла война. Гремели залпы где-то. Ожидала мужа Пенелопа.
Одиссей не встретил Навсикаю. Не гостил у влюбчивой Калипсо. Линию огня пересекая, он ходил с ребятами на приступ.
И не в море, не во время бури полегли отважные ребята. Полифем, единоглазо щурясь, покосил их всех из автомата…
И опять — атака за атакой, вместо шумных пиршеств Алкиноя.
Не вернулся Одиссей в Итаку. Он остался там, на поле боя.
И теперь забыты «Илиады», «Одиссеи» все сданы в музеи: ни к чему поэмы и баллады — на войне убило Одиссея.
После Трои
…И на много, на много дней стала слава пустой и ненужной. Табуны троянских коней разбрелись по своим конюшням. Кони мирно щипали траву и лениво плелись к водопою. И все реже им наяву рисовались картины боя. И все реже слышался вой, сотрясавший древние стены…
Тишина. Безмятежье. Покой. Чистый воздух. Свежее сено. Бесконечный разгон степей. Стойла чистые. Прочная кровля.
В мире — мир.
Троянских коней прибавляется поголовье.
Янус
Не беда, что Янус был двулик, в общем-то он жизнь достойно прожил. Пусть он был одним лицом ничтожен, но зато другим лицом — велик. Пусть в одном лице он был пройдоха, но в другом был честен и правдив. Пусть с людьми он был несправедлив, но с богами вел себя неплохо. Пусть подчас был резок на язык, но подчас довольно осторожен.
Не беда, что Янус был двулик. В среднем он считается хорошим.
Мидасов суд
— Ерунда-с! — отметил Мидас, игру Аполлона прослушав.
За это ему, согласно уму, достались ослиные уши.
Отличные уши, роскошные уши, сокровище для» меломана! Теперь-то Мидас уж спуску не даст ни Аполлону, ни Пану.
Старается Пан, заливается Пан, леса и долины радуя. Но…
— Ерунда-с! — роняет Мидас, лениво ушами прядая.
Гремит Аполлон, забирая в полон все сущие в мире души. Но…
— Ерунда-с! — роняет Мидас, развесив ослиные уши.
Орфеи
Орфей спустился в ад, а там — дела все те же: ни песен, ни баллад — один зубовный скрежет. Кипящая смола да пышущая сера, да копоть — вот и вся, по сути, атмосфера.
И здесь, в дыму печей, в жару котлов чугунных, стоит певец Орфей, перебирает струны. О райских берегах, о неземных красотах…
Кипит смола в котлах — в аду кипит работа.
Орфей спустился в ад, но ад остался адом: шипенье, грохот, смрад — каких тут песен надо? Когда живой огонь воздействует на чувства — какой уж тут глагол? Какое тут искусство?
Сократ
— В споре рождается истина!
— Что ты, Сократ, не надо! Спорить с богами бессмысленно, выпей-ка лучше яду!
— Пей, говорят по-гречески! Просят, как человека!
Так осудило жречество самого мудрого грека.
Праведность — дело верное. Правда — карается строго. Но не боялись смертные выступить против бога. Против его бессмысленных, бесчеловечных догматов.
В спорах рождались истины. И умирали сократы.
Герострат
А Герострат не верил в чудеса, он их считал опасною причудой. Великий храм сгорел за полчаса, и от него осталась пепла груда.
Храм Артемиды. Небывалый храм по совершенству линий соразмерных. Его воздвигли смертные богам — и этим чудом превзошли бессмертных.
Но Герострат не верил в чудеса, он знал всему действительную цену. Он верил в то, что мог бы сделать сам. А что он мог? Поджечь вот эти стены.
Не славолюбец и не фантазер, а самый трезвый человек на свете — вот он стоит. И смотрит на костер, который в мире никому не светит.