Тогда я позвонил жене. Ничего удивительного, что таинственный фактор «икс» и тут сработал — теперь она заговаривает о возможном воссоединении семьи, при этом разглядывая нагрудный карман моего нового костюма с интересом и живостью, какие раньше приберегала исключительно для «Друзей» и определенных сортов шоколадного мороженого.

Вскоре, однако, обнаружилось, что обещанная семейная жизнь будет происходить по схеме «ты мне, я тебе»; причем я ей — довольно значительную сумму, порядка нескольких тысяч. В общем, несколько бутиков спустя я окончательно утвердился в мысли, что во мне видят не мужчину, и даже не бывшего мужа, а персональное счастливое число, предназначенное вознести ее в мир платьев от Шанель, бриллиантов от Граффа, круизов вокруг света, тайной липосакции и головокружительных интрижек. Она сказала, что «один парень с работы» больше не актуален. Я ей верю — ей внезапно открылись новые горизонты, — но не обольщаюсь мыслью, что это я повлиял на ее мнение. По правде сказать, я еще больше чувствую себя мсье Дюмоном.

На второй неделе я оценил свое будущее. Игнорируя многочисленные телефонные звонки жены и друзей, приобретенных за последние несколько дней, я обдумал полет француза-самоубийцы. Я, как и раньше, видел в этом две возможности. Одна — воспользоваться выпавшим шансом, воздать хвалу Господу за чудодейственное избавление и пойти дальше своей дорогой, радуясь и благодаря. Вторая — бросить Богу вызов и сделать шаг в неизвестное. Возможно, это единственная свобода, на которую я могу надеяться. Может, это и есть мое личное счастливое число.

Миссис Парсонс верит, что миллион фунтов полностью изменит ее жизнь. Если бы я тоже так думал, я бы дал ей эту сумму. Но у миссис Парсонс есть нечто, чего никогда не даст мне все мое богатство. У нее есть надежда. У нее есть цель. А что есть у меня?

Вот почему ближе к концу второй недели я решил кончить жизнь самоубийством. Я решил, что все сделаю чисто, но обставлю свой уход из жизни как можно театральнее, связав все разорванные нити. Приняв решение, я впал в отчаянную эйфорию — должно быть, мсье Дюмон испытал нечто подобное утром того дня, когда ему предстоял долгий подъем на башню. Видите ли, мертвецу нечего терять, а человек, которому нечего терять, переходит из состояния отчаяния к состоянию почти блаженства.

Я дал себе неделю. За эту неделю я должен был перепробовать все. Все, на что я раньше не осмеливался. Пойти на каждый риск, который раньше был для меня неприемлем. Я понял, что даже не представлял себе никогда такой свободы: любой момент был неожиданным праздником, каждый час — новым раундом игры со все повышающимися ставками. За неделю, не проведя количественной оценки ни одного риска, не учтя ни одной цифры, я проделал следующее:

Заметьте, что в этих ситуациях организм начинает вырабатывать адреналин, так что я находился в весьма приподнятом настроении. На мне были шляпа-котелок, один из новых костюмов и очень красивый розовый шелковый галстук, который, как я считаю, придает мне приятный щеголеватый вид. Затычки для ушей тоже оказались весьма разумной предосторожностью (а ведь моя жена всегда называла его тихим и спокойным человеком, подумать только).

Полет в Париж оказался чрезвычайно захватывающим, я бы никогда не поверил, что такое возможно, хотя тут, может быть, дело в кокаине. Жаль, что это мой первый и последний полет — если, впрочем, не считать полета с башни, который, как я полагаю, тоже будет весьма волнующим.

Я впервые за границей. Миссис Парсонс утверждала, что Париж романтичней всего весной, и я могу подтвердить, что он действительно весьма привлекателен. Синее небо, легкий ветерок, вишни в цвету у тихой Сены. Лепестки вишни кажутся мне очень уместным символом. Ветер подхватывает их и несет, словно розовый снег. Они в точности такого же цвета, как мой новый розовый галстук. Быть может, меня вот так же подхватит и понесет? Сегодня и в самом деле довольно ветрено. В сильный ветер верхние этажи башни закрыты для посетителей. Меня немало позабавило услышанное от уличного торговца на Трокадеро, у которого я приобрел миниатюрную позолоченную копию башни, — что доступные публике уровни защищены проволочной сеткой и, таким образом, прыгнуть с башни невозможно. Пропасть меж четырех гигантских ног башни тоже затянута сеткой, но это для того, чтобы мусор и прочие неприятные вещи не падали туристам на головы. Вряд ли мне это помешает.

Я решил подняться на башню пешком, подражая мсье Дюмону. До первого (и, в моем случае, последнего) яруса — триста сорок семь железных ступеней; и в самом подъеме есть что-то неуловимо приятное, с религиозным привкусом, словно я — кающийся паломник. Поднимаясь, я думаю о том, что свобода, которой пользовались мсье Дюмон и иже с ним, строго ограничена: колючая проволока не дает покинуть лестницу, и, проходя первую лестничную площадку, я вижу, что даже здесь установлены препятствия и защитные барьеры, чтобы лишить потенциальных мсье Дюмонов их конституционного права на свободное падение. Однако я это предвидел. Я прохожу вторую площадку. Лестница становится гораздо уже и круче. Еще пятьдесят ступенек. Хорошо, что я вел здоровый образ жизни, — теперь я могу преодолеть такую большую лестницу, почти не испытывая физической усталости. Осталось тридцать ступенек. Двадцать.

Цифры и факты, касающиеся Эйфелевой башни:

Звучит вроде бы не так страшно, верно? Конечно, любая высота относительна. Я, например, при росте шесть футов один дюйм [60] считаюсь высоким, хотя мой рост менее чем на три дюйма превышает рост среднего мужчины. Но вот уже Марсово поле стелется у меня под ногами роскошным серо-золотым ковром. На мне один из новых костюмов, розовый галстук, котелок, а в руках — новый чемоданчик-дипломат и зонтик. Не знаю, что надел мсье Дюмон, готовясь к своему историческому прыжку, но надеюсь, что он, как и я, осознал важность момента и оделся соответственно. Французы это умеют; мне хочется думать, что чувство стиля его и в этот раз не подвело.