Может, там ещё какие куплеты были. Простите, не помню.

Пришло время рассказать дорогому читателю, что подвигло автора, меня то есть, на предмет этих размышлений. Подвигло — многолетнее сотрудничество с Андреем Кончаловским. Как говорится, с кем поведешься…

Еще где-то в начале 90-х Кончаловский загорелся идеей сделать документальный фильм о русском сортире. Я должен был участвовать в этом проекте, писал заявку — не состоялось. Не нашлось денег.

Кончаловского же к этой теме подвиг Анатолий Стреляный, выступивший сначала по радио «Свобода», а затем и в печати, яростно, с присущим ему талантом и точностью слова утверждая, что до тех пор, пока в России грязные сортиры, никакой демократии в ней как не было, так и не будет.

Теперь же, уже работая над книгой, узнал от давней моей приятельницы Нины Виноградовой (ныне редактора издательства, выпустившего эту книгу), что подвигло к этой теме Стреляного. Оказалось, незадолго перед тем журнал «Континент», где её муж, Игорь Виноградов, — главный редактор, проводил в МГУ семинар. Все было подготовлено, организовано, сбоев не ожидалось. Забыли о пустяке — о сортирах. На зарубежных гостей их состояние (и где? в альма-матер российской высшей школы!) произвело столь ошеломляющее впечатление, что ни о чем ином они уже и не могли говорить. Каждый, выходя на трибуну, сообщал о пережитой моральной травме и о том, что прежде, чем вершить судьбы демократии, хорошо бы заняться сортирами.

Пафос их речей, как видно, совпал с тем, что в душе у Стреляного давно копилось. Поэтому и его выступление, которого я, увы, не слышал, и статья, которую в ту пору читал, а сейчас никак не могу разыскать по газетам, была столь шокирующе эмоциональной. Помню, писал он там о судье в провинциальном городке, которая в перерыве заседания вынуждена была бежать во двор и крючиться там в дощатой будке над немытым очком, поддерживая пальцем рукоятку двери, чтобы никто не всунулся. (Уголовники, которых она судила, по этой части имели перед ней явное преимущество: их в сортир водили под конвоем, а соответственно и дверь снаружи стерегли — никто не войдет, не потревожит.) Откуда в этой униженной сортиром судье взяться чувству самоуважения? Как ей после этого решать чужие судьбы? Чувство человеческого достоинства — начало начал демократии. Не будет у нас ни этого чувства, ни демократии, покуда мы переживаем ежедневное сортирное унижение.

Кончаловский подхватил его основной тезис: «В стране грязных туалетов демократии не будет!» (так, кстати, называлось его интервью «Комсомольской правде»), но ход его мысли иной. Для него туалет — явление культуры. Культура это не Толстой с Пушкиным — они только её часть. Культура система ценностей, определяющих ежедневное поведение человека. Надежды, что политическая власть может изменить культуру нации, — опасное заблуждение, наглядно опровергнутое последним пятнадцатилетием российской жизни. Не политика определяет культуру, а культура — политику. Демократия для западных стран органична: такова их культура, неотделимая от вроде бы мелких бытовых проявлений — таких, как чистота в общественном туалете, уважение к закону, соблюдение правил дорожного движения.

Никакое — ни насильственное, ни самое демократическое — изменение политической структуры не меняет менталитета нации. Объявление всеобщей демократии не переменит состояния сортиров, а потому демократия будет таковой лишь по названию. А вот когда мы научимся содержать в чистоте общественные сортиры (без всяких нянечек с швабрами, поминутно вычищающих то, что мы напакостили), тогда можно поговорить и о демократии. Потому что тогда мы уже будем иметь дело с ответственными за свои поступки индивидуумами. И в туалете, и на выборах. Впрочем, передаю слово самому Кончаловскому:

«Сортир — это отражение отношения человека к своим обязанностям. Почему в семье сортиры чистые? И даже в коммунальной квартире — тоже чистые? Потому что все друг друга знают, сразу ясно, кто насрал мимо. Обратите внимание, в деревнях, в маленьких городах преступность намного ниже: все всегда знают, кто с кем переспал, кто что у кого украл. Чем больше город, тем больше уровень анонимности, тем слабее сдерживающий тормоз. Где анонимность, там и преступность. И так во всех странах.

Из культур христианских высокий уровень анонимной ответственности только в протестантизме. Из культур нехристианских — у японцев: и в силу того, что они живут на маленьком острове, и в силу обязательств перед душами предков. Это даже нельзя назвать анонимной ответственностью: души предков присутствуют рядом, они все видят. А в Индии, при всем величии и красоте её культуры, в общественный туалет войти невозможно…

Замятин очень точно заметил, что, если человек ради выгоды может совершить дурной поступок и твердо знает, что о том никто не узнает, он его совершит. Ну найдется один-другой сумасшедший, который не совершит. Но как закономерность — совершит непременно. Он будет иметь дело со своей совестью, а та всегда найдет оправдание типа «детей кормить надо». Всем присущ эгоизм, но эгоизм рациональный в состоянии себя ограничить, держать себя в границах нравственных правил. В примитивных странах — и эгоизм примитивный, детский: «Хочу!»