Шрифт:
Они заспорили насчёт самолётов, причём Кирилл постоянно «зарывался», не желая признавать, что ни фига не смыслит в теме. Олегу это было не очень интересно, он хотел, чтобы поскорее вернулся Данилка и чтобы опять что-нибудь не произошло.
Ничего не произошло. Если не считать того, что сзади подошёл Генка.
Олег обернулся равнодушно. За все эти три дня он видел Генку всего однажды — тот пятился от него между шатров, когда Олег первый раз вышел наружу. Но Олег тогда прошёл мимо — а Генка вдруг повернулся и побежал, как будто его ударили.
Олег больше и не вспоминал о нём. И не злился, что странно. Нет, он не простил Генку. Но и не желал больше прикончить Жукова, как хотелось ему в плену.
Просто Генка перестал его интересовать. Он как бы перестал бытьдля Олега.
И сейчас Олег отвернулся снова. Даже не посмотрев — скользнув взглядом…
...Данила вернулся повеселевший. Неизвестно, что сказал ему Игорь — но слова точно нашёл. Правда, не пришёл сам.
Зато Хирст шагал рядом. Подтолкнул младшего в плечо, а сам остановился перед Олегом.
— Кое-кто из офицеров настаивал на том, чтобы вас задержать, — прямо сказал он. Олег усмехнулся и сказал:
— Ну что ж…
Взрослые — они такие же, как дети. Только жаль — не верят в чудеса...Это он сказал по-русски, больше для себя. Но Хирст кивнул — и вдруг протянул Олегу коричневую потёртую перевязь, на которой крепился длинный палаш в черных, стянутых бронзовыми оковками, ножнах. Тяжёлую рукоять палаша закрывала выпуклая гарда в рядах мелких ямок. Хирст подвыдернул из ножен плоское, без выборок, лезвие.
— Смотри, — сказал он, поднимая оружие к глазам Олега. — Рукоять новая. Но клинку больше семисот лет. Тогда не полировали сталь.
— Вижу, — Олег в самом деле видел на матовой поверхности переплетения узоров, образовывавшие вроде бы фигуру человека, стоящего с прижатыми к бокам руками расставив ноги. А около эфеса чернели буквы — не современные, а руны.
— Так писали наши предки, — сказал Хирст, убирая клинок. — Тут написано: «Я — закон». Может быть, это и неправда. Но моих предков это спасало. Возьми его, Эльга. Пусть он служит тебе. Тем более, я думаю, что закон — рука, которая держит это оружие, а сам клинок — лишь орудие воли. Твоя воля не будет злой.
— Мне нечего тебе дать… — растерялся Олег, но потом спохватился и сорвал с пояса чехол с «оборотнем». — Бери. Это хороший нож. И надёжный инструмент, им много можно делать… ну, ты разберёшься.
Хирст кивнул. Потом уже привычным жестом взял Олега за плечо:
— Будь осторожен с этим, — он скосил глаза в сторону Генки. — Он трус. Я не знаю, что там у вас с ним произошло, но у него глаза труса. Я наблюдал за ним эти дни, и мне даже странно, что он вместе с тобой.
— Мы не выбираем, кого нам спасать, — сказал Олег. Хирст приподнял светлые брови и медленно сказал:
— Да. Это, наверное, так. Но всё-таки будь осторожен. Иногда трусы начинают ненавидеть остальных как раз за то, что те прощают им их трусость…
Ещё раз там, где стоят часы.
— Пас!
— Даю!
— Оп!
— Держи!
— Взял!
Чёрно-белый потёртый мяч метался между ногами мальчишек. Мяч нашёл Борька — просто нашёл в траве — и теперь он, Тимка, Данилка и даже Кирилл пасовались между двух импровизированных ворот из сухих сучьев.
Девчонки готовили обед. От костра тянуло запахом горохового супа — из запасов, оставленных каким-то караваном, прошёдшим здешними местами в те два дня (не восемь), что отсутствовали старшие ребята. А Артур с Олегом загорали в ковыле, расстелив куртки, голова к голове. Олег рассматривал палаш, вынутый из ножен.
— Бриться можно, — сказал он, вдвигая оружие обратно. — Только пока нечего.
— Почему ты не сделал то, что от тебя требовал тот гад? — вдруг спросил Артур. Олег поморщился. — Ну всё-таки?
— А ты бы сделал?! — рассердился Олег.
— Не знаю, — вдруг ответил Артур. — Меня просто несколько раз ударили палкой. Не больше, если подумать. А тебя пытали.
— Зачем тебе это, Артур? — прямо спросил Олег. И Артур ответил так же прямо:
— Затем, что я — будущий военный. Мне интересно, что даёт… что даёт силу. В такой вот… ситуации.
— Правильное питание и чистка зубов пастой «колгейт», — ответил Олег. И, увидев, что кадет помрачнел, искренне добавил: — Извини… Не знаю я. Это высокие слова надо говорить.