Вопрос о социальной природе того строя или «режима», который был установлен Августом, т.е. принципата, нами уже рассматривался, правда, довольно бегло и в общей форме. Сейчас мы хотели бы подойти к проблеме принципата с несколько иной стороны, а именно с точки зрения его идеологической подготовки и оформления. Для этого нам снова придется обратиться к трактату Цицерона «О государстве».

Нетрудно убедиться в том, что политическая фразеология, которой пользуются Цицерон (главным образом в названном трактате) и Август в перечне своих деяний (Res Gestae), в ряде деталей совпадает. Например, Цицерон нередко оперирует понятием auctoritas или термином princeps (иногда именно в единственном числе). В литературе также замечалось, что те качества и атрибуты, которыми Цицерон в трактате награждает первых римских царей, сконцентрированы затем в известном перечислении доблестей и нравственных достоинств на золотом щите, о котором упоминает Август, т.е. мужество (virtus), милосердие (clementia), справедливость (iustitia) и (pietas) благочестие. Очевидно, эти соответствия и послужили основанием для ряда новейших исследователей считать Цицерона сознательным сторонником и апологетом единовластия, идеологическим предшественником принципата.

Еще Ферреро высказывался в том смысле, что Цицерон в De re publica дал апологию принципата. Не менее определенно звучит утверждение Р. Ю. Виппера о том, что «руководитель государства» (rector rei publicae) Цицерона есть «монархический президент».

Названная тенденция нашла наиболее полное и яркое отражение в новой историографии в частности в немецкой, где она приобретает вполне определенную политическую окраску.

Так, Ф. Тетер усиленно настаивает на монархических симпатиях Цицерона. О монархическом идеале Цицерона говорит и Рейтценштейн, по мнению которого, Цицерон вносит свой корректив в Полибиеву схему смешанного государственного устройства Рима, подставляя на место «царского элемента» (т.е. консулов) своего rector rei publicae. Эд. Мейер считает, что образцом для Цицерона была «идеальная аристократия» под руководством принцепса, т.е. по существу некая конституционная монархия.

Однако эти представления настолько противоречат установившейся еще в древности репутации Цицерона, что они не могли не вызвать противоположного движения в самой же западноевропейской историографии. Мнение о Цицероне как апологете и провозвестнике принципата было основательно поколеблено работами Р. Гейнце. Он убедительно показал, что государство, которое имеет в виду Цицерон в своем трактате, есть аристократическая республика сципионовского толка. Понятие auctoritas, которым оперирует Цицерон, всецело находится в этой же сфере. И даже слово princeps есть типичное слово аристократической идеологии. Principes у Цицерона — всего лишь перевод греческого слова . Principes — это руководящие мужи сената.

Как видим, Р. Гейнце пытается опровергнуть взгляд на Цицерона как на апологета монархии путем анализа некоторых терминов (например auctoritas, princeps), которыми оперирует Цицерон. Он одним из первых пытался вскрыть внутреннее содержание этих терминов и доказать, с одной стороны, отсутствие в них монархического привкуса, а с другой стороны, подчеркнуть их традиционный и лояльный характер. В этом же направлении строит свое исследование и В. Шур, который занимает как бы промежуточную позицию, пытаясь показать, что Цицерон, некогда твердо стоявший на республиканских позициях, постепенно был вынужден пойти на уступки «монархической действительности» и примириться с нею. В. Шур думает обосновать этот тезис, прослеживая различные нюансы в словоупотреблении Цицерона. Его тоже интересует главным образом употребление термина princeps. Анализируя этот вопрос, он, однако, приходит к выводу, что, поскольку Цицерон все же употребляет слово princeps в единственном числе и применяет его к Периклу, а тем более к Помпею, то нельзя не считаться с тем, что слово приобретает «новый оттенок», и в этом–то как раз и заключается уступка Цицерона «монархической действительности». Если в речах после возвращения из изгнания слово princeps имеет еще республиканский смысл, то в речах «О своем доме», «За Сестия», в речи «О консульских провинциях» ив письме к проконсулу Лентулу Спинтеру в декабре 54 г. оно, несомненно, приобретает уже новый оттенок, наполняясь монархическим содержанием. Следовательно, Цицерон, делает вывод В. Шур, подготовил почву для монархической трактовки идеи принципата. Эти выводы в конечном счете приводят В. Шура к оценке Цицерона как «идеологического предтечи» принципата Августа и в одном месте он прямо называет Августа «непосредственным учеником Цицерона».

Так как все или большинство вышеприведенных высказываний о политических позициях Цицерона основываются на материале его трактата «О государстве», то, очевидно, прежде чем изложить нашу точку зрения на этот вопрос, необходимо, хотя бы в общих чертах, остановиться на политических тенденциях трактата Цицерона в той его части, которая посвящена разбору вопроса об идеальном государственном деятеле.

Но, прежде всего — несколько слов о положении самого Цицерона в тот период, когда он работал над трактатом. Это, пожалуй, может во многом объяснить политические настроения и взгляды, нашедшие свое отражение в трактате «О государстве».

Трактат «О государстве» был начат, вероятно, в 54 г., а закончен и опубликован в 51 г., непосредственно перед отъездом Цицерона в Киликию. Мы знаем, об этом говорилось выше, что в 50–х годах политическая обстановка в Риме была чрезвычайно напряженной. Государственный аппарат работал с серьезными перебоями, высшие магистраты не избирались, в комициях царили подкуп и анархия. Все это кончилось такими событиями как убийство Клодия на Аппиевой дороге, массовые волнения в Риме в связи с его похоронами и, наконец, вручение Помпею сенатом смягченной формы диктатуры, т.е. избрание его консулом без коллеги. Политическая борьба в Риме подходила к решающему моменту своего развития: приближался неизбежный конфликт между бывшими триумвирами.

Положение Цицерона во все эти годы было чрезвычайно двусмысленным. Он заигрывал с триумвирами еще в тот период, когда существовало единство действий между его членами (т.е. при жизни Красса), за что и заслужил нерасположение сенатской оппозиции. После смерти Красса он тоже продолжает лавировать между Помпеем и Цезарем, хотя, очевидно, был склонен к ориентации на первого, что вытекало из свидания и беседы с Помпеем перед самым его отъездом в Киликию, когда он отсоветовал Помпею уезжать в Испанию.

Все это говорит за то, что Цицерон в этот период едва ли был настроен таким образом, чтобы сознательно пропагандировать идею принципата. Бесспорно, что в эти годы он находился в состоянии тяжелой моральной депрессии и с болью говоря о том, что «республики — нет», а «Помпей — всесилен», считал свою политическую карьеру — и в значительной степени именно по этой причине — разбитой. Ни о каком «тяготении» Цицерона к принципату не может быть и речи. Более того, пропаганда идеи принципата в этот период для Цицерона была чрезвычайно невыгодна, во–первых, потому что она могла лишь подкрепить бросавшиеся ему обвинения в измене «прежнему делу», перебежке в другой лагерь, а во–вторых, и потому, что пропаганда идеи единовластия при «соглашательской» политике Цицерона в отношении Цезаря и Помпея была опасной: она бесспорно была бы воспринята враждебно одним из двух соперников.