– Ты поосторожнее с Цимером, - посоветовал он, высаживая Рудата в Короленко.
– Это большая лиса. Кстати, обер-лейтенант ничего тебе не говорил насчет группы управления?

– Нет, - сказал Рудат.
– А при чем тут Цимер?

– Я тебе ничего не говорил. Сигареты есть?

– Ни одной.

Рудат не слишком доверял Муле. Настроение у него было препаршивое. [71]

Пёттера Рудат на квартире не нашел. И вещей тоже не было. Пёттер грузил их в венгерскую санитарную машину, которую нанял за сотню сигарет.

– В чем дело? Что приспичило этому болвану?
– полюбопытствовал Пёттер.

– А, ерунда, - махнул рукой Рудат.
– Приспичило рассказывать мне о мистерии искусства, которая есть не что иное, как открытая рана.

– И что же?

– Ничего. Оставь вещи. Мы в этой колымаге не поедем.

– Почему?

– Она потребуется для другого, и потом, у нее тонкие стенки. Нас перебрасывают в Хабровку, на семь километров в глубь леса, прямехонько к партизанам.

– Ночью? Опупели они, что ли?

– Приказ СС, - коротко сказал Рудат.
– Надо найти тарантас посолиднее.

– А чем тебе плоха «санитарка», пока она в тылу? Залезай!

Рудат покачал головой:

– Чует мое сердце, не миновать нам хреновой ловушки. Оставь машину.

– Да что с тобой? Что нюни-то распустил? Какая ловушка?

– По-моему, у меня температура, - сказал Рудат, вытирая рукавом парализованный уголок рта, и подумал: «Как же этот переодетый эсэсовцем тип меня не ухлопал? Почему они уверены, что я буду молчать? А потом сдохну вместе с Пёттером и остальными. Я им не цепной пес! Кому «им»? Никому не позволю делать из себя цепную собаку! Мать отравится газом, если меня убьют. А старика небось уже загнали на проволоку. Не стану я убивать для них школьниц. Таня… Как она выглядела? Желтые туфли с пряжками. Маленькая нежная грудь. Какое мне дело до этих деревенских Иванов? Должно быть, они захватили машину полевой жандармерии. Не могу я сказать об этом Пёттеру. Даже ему. Впрочем, попробуй-ка докажи, что я о чем-то знал! Ничего я не знал. Все равно мне из этой заварухи не вылезти. Так и так не вылезти. Черт побори всех сразу».
– Проклятая щека опять донимает, - пожаловался он вслух.
– Вот кончится эта хреновина, пойду в лазарет. А может, и не пойду. Пёттер, оставь в покое «санитарку», слышишь!

– Черт с тобой, ладно. Только заткнись наконец. Сотня сигарет псу под хвост.

Он выгрузил из машины вещи и закричал шоферу: «Никс гут! Никс гут!» - давай, мол, сигареты обратно. После долгих препирательств они сошлись на том, что шофер вернет половину. За эти полсотни сигарет Пёттер умудрился обеспечить себе и Рудату два местечка в одной из самоходок, направлявшихся в Гульевку. Давно отслужившие свой срок дребезжащие гробы, не раз подбитые и кое-как залатанные - для союзничков и так сойдет. Пёттер извлек из вещмешка бутылку «Наполеона» пять звездочек и пустил вкруговую.

– Только не торопиться. Терпеть не могу спешки на похоронах. Самоходка - орудие арьергардное, учтите.

Мадьярский унтер-офицер - смуглый, по-девичьи смазливый парень, весь увешанный пестрыми орденами, -хлебнул из бутылки и велел трогать. В Гульевку они прибыли чуть ли не последними. Только у самой деревни обогнали казачий отряд, который медленно плелся по обочине на тощих крестьянских лошаденках. Самоходка пристроилась в хвост ожидавшей колонны и заглушила мотор. Водитель полез под машину - якобы что-то там починить.

Кто-то шагал вдоль вереницы машин, посвечивая фонариком. Это был Цимер. Он как раз успел перехватить эсэсовцев и донести насчет [72] интендантовых манаток. Шарфюрер записал, и теперь Цимер совсем распетушился.

– Вас-то я и ищу, - объявил он, высмотрев наконец Рудата и Пёттера.

– А мы тебя нет, - огрызнулся Пёттер.
– Нас откомандировали к мадьярам.

– Приятная новость для командира взвода.

– Ага, - поддакнул Пёттер.
– А потому гаси свою коптилку и исчезни.

Он откинулся на выменянные меха и зевнул. Цимер выключил фонарик и удовлетворенно подумал, что самое позднее через сутки передаст этих мерзавцев военно-полевому суду. А Рудат думал, что никто бы не пожалел об этой грязной свинье Цимере. Он прикусил обожженную щеку и засунул в рот кусочек резиновой губки: слюна сильно текла. Закурил сигарету и долго смотрел на пропыленную, беспокойно копошившуюся в темноте колонну, от которой несло конюшней, потом и почему-то нужником, смотрел и думал о том, что жизнь этой грязной, смердящей, встревоженной, дергающейся вереницы людей и машин находится в его руках, что, может, уже через час здесь не останется ничего, кроме горы трупов и металлолома.

– Пёттер, мы идем прямиком в препаршивую ловушку. Чует мое сердце, - повторил он.

– Да забудь ты эту дурацкую историю с бабами, и все дела.

Русский ночной разведчик допотопного образца медленно летел над Гульевкой, тарахтя, как старая швейная машинка, и словно ничего не замечал. Когда самолет скрылся за лесом, Вилле выслал вперед власовцев, в отместку за строптивость атамана, но, разумеется, не мог воспрепятствовать тому, что сам атаман предпочел с частью эскадрона остаться в арьергарде. Из-за мин - партизанские минеры были люди с фантазией и горазды на выдумки - казаки пустили перед собой упряжку с бороной. Для тяжести возница стоял прямо на бороне, обрекая себя на верную смерть. Бледный, мокрый от пота, он погонял лошадей, что-то бормоча себе под нос. Казалось, он молился, но на самом деле он отчаянно материл свое начальство. Это был чахоточный киргиз, тот самый, что на мельнице набил бумажными кредитками мешок из-под овса.