Шрифт:
Нет, он так не думает. Уже через две недели в письме, отправленном в Коктебель, он утверждает обратное: «Сейчас намечается ее (России. — Л.П.) выздоровление, воссоединение, и в ближайшем будущем (два-три года) она будет снова великодержавной и необъятной. Никто не сможет ее ни разделить, ни растоптать». По части пророчеств Сергей Эфрон явно уступал своей жене!
Сергей Яковлевич умоляет Макса найти способ известить Марину о том, что он жив и здоров, и, если Волошину что-нибудь известно о Цветаевой, немедленно сообщить ему по прилагаемому адресу. Но Волошин ничего не знал о Марине Ивановне и, видимо, не имел возможности с ней связаться.
Первую весточку о муже Цветаева получила 30 августа 1918 года — в день покушения на Ленина — или днем позже. Кто-то приехавший с Дона сообщил ей, что Эфрон жив. Двойная радость: Сергей жив, а Ленин убит (именно так ей было передано сообщение о покушении).
…Между тем Эфрон, переболевший тифом, в июне-июле оказывается в Коктебеле, вероятно, в отпуске и задерживается там на несколько месяцев. Но отпусков длиною в несколько месяцев не бывает. Видимо, после всего пережитого возвращаться в армию он не хочет. Во всяком случае, он намерен дождаться в Коктебеле приезда Марины с детьми. Какую-то связь с ней установить, очевидно, все-таки удалось. «Все, о чем Вы меня просили в письме, я исполнил», — сообщает он жене. Но, конечно, доходили далеко не все письма.
Наконец, ждать дальше уже не имеет смысла — «Троцкий окончательно закрыл границы». Кроме того, жить абсолютно не на что — продолжать занимать у Волошина больше невозможно. Генерал А.В. Корвин-Круковский начал формировать так называемый Крымский корпус Добровольческой армии. Под угрозой военно-полевого суда все офицеры, находящиеся в Крыму, должны были явиться на призывные пункты.
И все-таки он не оставляет надежды увидеться с женой. «Вернее всего Добровольческая армия начнет движение на Великороссию. Я постараюсь принять в этом движении непосредственное участие — это даст мне возможность увидеть Вас». Но — он понимает — этим планам, возможно, и не суждено сбыться. Последние его слова перед неопределенно долгой разлукой: «Мариночка, — знайте, что Ваше имя я крепко ношу в сердце, что бы ни было — я Ваш вечный и верный друг. Так обо мне всегда и думайте. Моя последняя и самая большая просьба к Вам — живите. Не отравляйте свои дни излишними волнениями и ненужной болью. Все образуется и все будет хорошо. При всяком удобном случае — буду Вам писать. Целую Вас, Алю и Ириночку.
Ваш преданный…»
Вместо подписи — рисунок льва.
Этого письма Марина Ивановна не прочтет никогда: не было оказии (опубликовано из архива Волошина). Только через несколько месяцев — в марте 1919 года художник КВ. Кандауров, приятель Максимилиана Александровича, сообщит ей, что Сергей жив.
ГЛАВА 2
Снова на фронтах Гражданской войны
Письма С. Эфрона — М. Волошину
3 декабря 1918 года Сергей Эфрон прибыл «на укомплектование» бывшего 1-го Офицерского, а теперь Марковского (в честь убитого генерала Маркова) полка. События с момента его прибытия в полк можно восстановить по воспоминаниям «Марковцы в боях и походах за Россию». Но об Эфроне там не упоминается. Можно предположить, что ему все это время было не легче, чем в Ледяном походе.
В конце сентября 1919 года он сообщает Волошину, что получил письмо от Марины и Али. (Каким образом?)
Очередное известное письмо Эфрона в Коктебель — от 12 апреля 1920 года [13] . Вот его текст:
«Дорогие — Христос Воскресе!
Праздников в этом году я не видел. В Симферополе пробыл всего два дня и в Благовещение выступили на фронт. В Св. Воскресение сделали тридцативерстовый переход, а с понедельника были уже на фронте. 3 апр. был в бою. Выбивали красных с высот и сбили, несмотря на сильнейший огонь с их стороны. Сейчас мы зарылись в землю, опутались проволокой и ждем их наступления. Пока довольно тихо. Лишь артиллерийский огонь с их стороны. Живем в землянках. Сидим без книг — скука смертная.
13
Несколько раз оно публиковалось как письмо от 12 апреля 1919 года, но мы принимаем датировку В. Дядичева и В. Лобыцина, убедительно доказывающих, что события, о которых говорится в письме, могли иметь место только в 1920 году.
На земляных работах я получил солнечный удар. Голова опухла, как кочан. Опухоль скатилась на глаза — должен был ехать в тыл, но отказался из-за холеры и тифа в лазаретах.
Сейчас опухоль спала.
Целую всех».
«Вырваться на денек», а скорее — на несколько дней Эфрону удалось. Как — этого мы никогда не узнаем. Не знали бы вообще о пребывании Эфрона в Коктебеле в 1920 году, если бы не несколько строк в мемуарах Ядвиги Соммер, близкой приятельницы И.Г. Эренбурга. «Главный удар по его (Эренбурга. — Л. П.) политическим ценностям нанес Сергей Эфрон<…> Я очень помню этот вечер<…> Эфрон рассказывал несколько часов о Белой армии, о страшном ее разложении, о жестоком обращении с пленными красноармейцами, приводя множество фактов. Он хорошо узнал, что представляет собой эта «лебединая стая». Чувствовалось, что все его мировоззрение рушилось, что человек опустошен и не знает, как будет жить дальше». Понятно, что в письмах с фронта Сергей Яковлевич не мог быть так откровенен, как в беседе с Эренбургом на даче у Волошина [14] .
14
Некоторые исследователи не склонны доверять воспоминаниям Соммер на том основании, что в первые годы эмиграции Эфрон был ярым сторонником Белой идеи. Но одно не прогиво-речит другому. В статье «О Добровольчестве» — о ней речь впереди — он сам как бы свяжет эти свидетельства в единый узел.
Косвенным подтверждением правдивости мемуаров Я. Соммер может служить и биография Эренбурга. До осени 1919 года он печатался в «белых» газетах и был противником большевиков. Именно в Коктебеле он принял решение вернуться в Советскую Россию.
Осенью 1920 года Эренбург приедет в Москву, встретится с Цветаевой, и трудно предположить, что он не передаст ей содержание этого разговора. Кто знает, может быть, именно под влиянием этой беседы и появилось стихотворение «Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь!», где Цветаева оплакивает не только «белых», но и «красных». Но работа над «Лебединым станом» еще продолжалась. С благоговением перед подвигом белогвардейцев. Может быть, потому что она знала то, чего не знал Эфрон: как ведет себя «красная» власть. А может быть, просто потому, что слишком страшно было бы принять такую правду, ведь это значило бы, что разлука с мужем и все тяготы, выпавшие на его и ее долю, напрасны.
Последнее из дошедших до нас писем Эфрона с Гражданской войны — к Максу Волошину от 24 сентября 1920 года: «Обучаю красноармейцев (пленных, конечно) пулеметному делу. Эта работа — отдых по сравнению с тем, что было до нее. После последнего нашего свидания я сразу попал в полосу очень тяжелых боев. Часто кавалерия противника бывала у нас в тылу, и нам приходилось очень туго. Но несмотря на громадные потери и трудности, свою задачу мы выполнили. Все дело было в том, у кого — у нас или у противника окажется больше «святого упорства». «Святого упорства» оказалось больше у нас».