«Вик, Вик, скоро я вызволю тебя из тюрьмы». Он снова вспомнил бессмысленные фразы в посольстве, как ему в пятый раз повторяли про несчастный случай в горах, показывали залитые кровью документы, объясняли про горную реку. «Вот вам крест! – истово крестился посол. – А эти ламы вас просто дурачат. Рано или поздно найдут останки и вы сможете их забрать». Загадочный зигзаг двигающихся лам. «Прощай, Иисус, прости, Иисус, и да поможет мне Будда».

Такси подъезжало к дому шиваистского палача. На обочине дороги кололи камни женщины и дети. Из раскрытой кабины самосвала доносились раги. Монах сказал по-английски, что скоро будет гроза, и показал на небо. Пробормотав мантру, он коснулся руками лба, горла и сердца. Машина затормозила и в тот же миг по капоту, по крыше ударили крупные капли дождя. В тучах словно бы что-то задвигалось и загремело. Накинув плащи, они быстро скользнули в дождь и – вот уже стояли, отряхиваясь, на пороге дома. «Не бойтесь, – сказал еще раз монах. – Мы с Ангдавой старые соседи. Один раз так уже было, когда он провел к заключенному его жену в балахоне своего помощника».

Палач покачал головой и отвел глаза. Только что он сказал, что казнь уже назначена на завтра. Монах смотрел в сторону, перебирая четки.

– И его… ничего… уже не сможет спасти? – тихо, с усилием спросил Павел Георгиевич.

Монах перевел. Палач снова отрицательно покачал головой.

– Но он никого не убивал. Боже…

Павел Георгиевич закрыл лицо руками.

Палач молчал, монах еле слышно повторял слога мантр. Дождь за окном все усиливался. Его равномерный нарастающий шум сейчас был сродни поднимающемуся в душе отца ужасному и скорбному чувству. Дождь был словно бы из бетона и стекла, вмуровывая навсегда сейчас Павла Георгиевича в эту комнату, в это замкнутое пространство с этим страшным человеком, который завтра должен будет убивать его сына. Багровое задыхающееся лицо Вика поплыло перед глазами. Павел Георгиевич не выдержал и закричал. Он закричал в себе, стоя по-прежнему молча на том же месте и не отрывая рук от лица. Плечи его вдруг вздрогнули, но с каким-то мучительным хрипом он все же подавил в себе и рыдания.

– Единственное, что я могу сделать, – сказал палач, – это провести туда вас.

Он сделал паузу.

– И вместо вас вывести вашего Вика обратно.

Слезы, горячие слезы облегчения потекли из отцовских глаз.

– Да… да… конечно, – сказал Павел Георгиевич и… проснулся.

Раньше я никогда не знал, что это значит – писать. Но когда загремели ключи и они вошли в комнату – два человека в черных балахонах – тогда я вдруг понял, что слово «смерть» это еще не смерть. И еще я понял, что иногда слово даже не знает, что оно на самом деле означает.

Обо всем, о чем нельзя рассказать, потому что у слов другая дорога, слова всегда выбирают историю, чтобы от кого-то и куда-то убежать. Но то, что не называется – остается. Отчужденное, распавшееся на части, оно восстает и воссоединяется опять, даже если ему и не нужно продолжаться.

Я не знал, почему это так называется, но я знал, что они пришли меня убивать, хотя они ничего и не сказали об этом. В углу положили новую белую с черным робу и на ломаном английском попросили переодеться.

И тогда я вспомнил. Я вспомнил то, что я должен был забыть. Эту последнюю встречу с Дипендрой здесь, в Катманду. Мой призрак, вот ты и явился мне. Твоя тайна оказалась смертельной не только для тебя. И все же я рад, что именно меня ты выбрал в попутчики.

Тогда в ресторане, где Дипендра назначил мне встречу, передав через мальчика записку, он прежде всего сказал, чтобы я был осторожен и никому не рассказывал о нашей встрече. Я сидел за одним из столиков, когда принц вошел с другого входа, и я не сразу узнал его. Большая белая панама со звездно-полосатым флагом и широкие черные очки, потрепанные джинсы и сорочка с длинными рукавами. Вместо черного с алым мундира с эполетами и аксельбантами, как я хотел его увидеть, каким хотел представить Лизе. Но он попросил, чтобы я пришел один, и я и пришел один. Дипендра как-то измученно улыбнулся, снимая очки, но по глазам я уловил, что он и в самом деле очень рад со мною встретиться.

– Прости, что я принимаю тебя не как непальский принц, а как путешествующий янки, – сказал он и иронически засмеялся, снимая свою американскую панаму. – Сатанинская какая-то конспирация, но, знаешь, в этом нашем датском королевстве оказывается слишком много мерзавцев, которые следят за каждым моим шагом.

– Что случилось?

– Пока еще ничего. Но боюсь, что все может кончиться довольно скверно, – он помолчал и усмехнулся, – Тут у нас своя классическая драматургия, не ваш гнилой постмодерн.

Он повернулся, подзывая знаками официанта, и что-то сказал ему на непали.

– Прости, я не предлагаю тебе большого меню. Скоро должен буду уйти. Но кое-что национальное могу порекомендовать, хотя кухня у нас и не очень. Возьмем, э-ээ, «дхай бхат таркари», это смешаный в чечвичном супе рис с очищенными овощами или… вот, если хочешь, «момо», это нечто вроде пельменей. «Патете» – салат.

– Давай «момо» и «патете» и что-нибудь попить.

Я посмотрел на курящиеся сандаловые палочки, стоящие у нас на столе. Дым медленно поднимался, слегка рассеивался, шел вбок и опускался вниз.

– Хочешь, «ласси»? Это кислое молоко с водой. Или, вот, лучше «чанг» – это наш ячменный гималайский напиток.

– Нет, лучше «ласси».

– А из алкоголя?

– «Джек дэниэлс», конечно.

– Я и не сомневался, – засмеялся Дипендра.

Официант принял заказ и, почтительно поклонившись, буквально побежал к стойке бара.

Дипендра вдруг снова нахмурился. Какая-то тяжелая тень легла на его лицо. Я не знал, как продолжать, о чем заговорить и как-то нелепо молчал. Эту нашу встречу я представлял совсем иначе.