Городок мертв в этот час сиесты; пестрые пятна, тени и солнце — вот все, что они видят. Только однообразный стук кирок разбивает сумрачную тишину улиц: на берегу заключенные строят фортификационные сооружения. Но из дверных и оконных проемов, чернеющих на фоне ослепительной белизны стен, доносится как бы жужжание пчелиного роя: это грозди невидимых глаз наблюдают за ними. Кипит вода в радиаторе автомобиля. По дороге они мельком заметили пехотный полк, не в самом блестящем виде, стоящий в Чанка-Вьехе, и флаг жандармерии на здании почты. Сейчас сигнал рожка обнаруживает, что городок полон солдат. Одна рота занимает церковь Святого Духа, а другая, инженерная, — мэрию, из подвалов которой доносится странное для сего места лошадиное ржание. Небо парит над городком, как пестрая птица. Вечереет.

Они спрашивают о ремонтной мастерской. Им приходится разговаривать с темными зарешеченными окнами, из-за которых отвечают безликие существа. И лишь в таверне, благодаря нескольким рюмкам вина, Дон удается сломить молчание и выжать пару слов из запечатанных осторожностью губ.

— Мастерская? Какая мастерская? Если нет ни для кого работы, с тех пор как рыбаки перестали выходить за тунцом? Сейчас эта мастерская, о которой вы говорите, превратилась в стойло для осла, и ничего более. Она возле кладбища, которое роют заключенные в Лас-Анимасе.

Они поднимаются по склону до забора, который шатается под напором двух противоположных ветров — одного с моря и другого с суши. Заключенные взламывают спину горы и вырубают в ней могилы. Под одним из деревьев громоздится куча костей, на которую слетают засохшие листья. На соседствующих со смертью пределах стоит мастерская, сохраняющая покосившуюся вывеску: «Ремонт». Их облаивает собака, когда они стучат по неокрашенной раме закрытого окна; она все лает, хотя на порог уже выходит молодая полная женщина, которая, впрочем, по-старушечьи дрожит и вытирает о фартук руки, обклеенные чешуей.

— Нет его, — отвечает она.

— А куда он ушел?

— Так, с ослом… За свечой.

— Мы его подождем, — говорит Дон.

Она не позволяет им войти. Закрывает за собой дверь, и дом превращается в неприступную крепость, внутри которой они слышат прерывистое возбужденное дыхание. Собака то рычит, то лает в течение этих часов. Они понимают, что таков ее способ чувствовать себя живой. Когда заканчивается сиеста, день уже практически прошел. Заключенные прекратили долбить камень и исчезли. На сколах блестят кварц и отполированные бока ископаемых ракушек.

Дон снова стучит в окно:

— Скажите нам, где мы можем его найти. Мы пойдем его искать.

Из-за решетки двери доносится:

— Скоро вы увидите его на пляже, сеньора. Как и всех.

Улицы городка наполняются печальными силуэтами, которые колеблют вечерний сумрак. С высоты холма они видят толпу калек, стариков, женщин и детей в трауре, которые идут к пляжу и погружают свои ступни в песок. Свежий морской ветер расталкивает эту процессию одноруких, хромых, слепых, кособоких, растягивает ее темным языком по пляжу. Это тоже — война. Впереди шагает ослик, несущий зажженные фонари. Он привязан за ногу, и его силуэт покачивается, как лодка на фоне сереющего пляжа, который через несколько минут окончательно погрузится в темноту. Осел, хромая, уходит по песку, оглушенный, должно быть, древним рокотом темного океана. Его такая домашняя и привычная фигура растворяется во тьме.

— Что они делают? — удивляется Дон.

Звездочет вдруг понимает, что они как бы смотрят фокус, но с запретной для зрителей стороны — где видно, как он делается. Мирный деревенский силуэт измученного животного исчез в темноте, на его месте покачиваются лишь два фонаря.

Напротив, во взрыхленном волнами море, вспыхивают желтые огни какого-то судна. Дон представляет себе глаза матросов, всматривающихся в этот фальшивый горизонт с фонариками, покачивающимися на спине осла, как в продолжение океана. Во тьме ночи они верят, что разглядели путеводную звезду, на которую надо держать курс. До нее внезапно доходит смысл происходящего: если трюк удастся, судно сядет на мель, и толпа его атакует, потому что по морским законам третья часть груза корабля, потерпевшего крушение, достается тому, кто его спасает. Судно качнулось, кажется, оно готово развернуться к берегу.

— На что способны люди, чтобы выжить! — бормочет Дон в замешательстве от увиденного.

Но сегодня судьба не улыбнулась несчастным. Судно в конце концов проходит вдалеке, а ослик, осыпаемый руганью, возвращается в окружении нищих. Когда человек, равнодушный к тому, что могли они натворить, и животное, уставшее от своей насильственной иноходи, приближаются к забору, Дон выступает от стойла навстречу им:

— Это мог быть один из наших кораблей.

— Тем лучше. Английские корабли больше нагружены.

— Но ведь вы работаете на нас.

— Я не могу бросить мою семью на произвол судьбы. Откуда-то мы должны брать картошку, яблоки и яйца. А от этого никто не умирает. Они всего лишь садятся на мель, а потом мы им помогаем снова выйти в море.

— Ограбив их.

— Послушайте, сеньора, то, что мы выловили бы в море, нам никогда бы не продать в этом богом забытом месте.

Поспав несколько часов в автомобиле, остановленном в первом попавшемся месте, Дон открывает глаза и видит мир, который узнает лишь отчасти, где к грубости войны добавилась растерянность.