Шрифт:
— А-а-а… Олька?.. — ахнули в изумлении глазевшие на занятия ребята.
Маленькая фигурка быстро прошлёпала босыми ногами на самый конец доски, повернулась спиной, без всяких раздумий качнула доску и, когда её подбросило, отлично сгруппировавшись в комочек, скрутила отличное сальто в воздухе.
Если бы после этого у неё под ногами оказалась земля, она, наверное, прекрасно стала бы на ноги. Но с вышки Оля прыгала впервые в жизни, и, вместо того чтоб стать на ноги, она неуверенно, медленно продолжая вращаться, полетела вниз, к воде.
Счастье ещё, что перед тем, как удариться о поверхность, она инстинктивно снова сжалась, схватилась руками за коленки и пригнула голову.
Вода всплеснулась фонтаном, и Оля исчезла под водой. Никифораки мгновенно молча нырнул за ней следом, но она уже всплыла, отпихнула его рукой, когда он, как котёнка, подхватил её под мышки.
— Пусти, я сама, — сказала она. — Чего пристал! — и потеряла сознание.
Она пришла в себя через две минуты, лёжа на твёрдой койке в дощатой «каюте» Никифораки на мостках водной станции.
С самого утра, после ночного разговора отца с матерью, она была в отчаянном настроении. Ей всё казалось, что то, что она недослушала, проспала, было ещё важнее, ещё хуже того, что слышала.
Ей всё хотелось натворить что-нибудь… Она сама не знала что, до тех пор пока не увидела вышку. Вот тогда-то она, не задумываясь, пробралась к лесенке и крутанула отчаянное сальто…
Теперь она чувствовала лёгкую слабость и обалдение, и на душе стало спокойнее и как-то легче. Что-то успокоилось в ней, улеглось. Она лежала не двигаясь, смотрела на круглое окошко каморки-каюты, чувствовала лёгкое покачивание мостков, как будто и вправду куда-то плыла. Это приятно успокаивало, и от сердца немножко отлегло.
— И вот гляди-ка, такой червяк и вдруг как сиганёт с самого верху!.. Будешь ещё?
Оля собралась с силами и ясно выговорила:
— Не червяк.
— Ну, червячишка. Будешь?
— Буду.
— Вот как хорошо! Значит, так: сообщу в школу, потом родителям расскажу про твой подвиг. Ведь разбиться могла. Шею свернуть. Пузо отшибить.
— Я сгруппировалась.
— Ух ты, погляди!.. Он ещё технические выражения пускает, червячонко-то этот!.. А где ты сальто крутить выучилась? На земле?
— С мешка, на земле.
— Я вижу. С мешка ты бы на ноги пришла, а тут высота, до воды лететь и лететь, ты соображаешь?
Оля кивнула и села на койке, тараща глаза, и помотала головой, проверяя, не кружится ли.
— Ты это всегда такая отчаянная?
— Нет, по настроению.
— Так, придётся сперва тебя к родителям отправить, а потом с ними вместе в школу.
— Да вы даже моей фамилии не знаете.
— Узнаю.
— Откуда же?
— А ты мне сама скажешь.
Она посмотрела на его могучие усы и хитро, сомнительно прищурилась.
— В голове пчёлы жужжат? — спросил Никифораки.
— Уже почти перестали… А вы откуда знаете?
— Сам когда-то дурак был. Шлёпался.
— Ага! — сказала Оля и причмокнула. — Не пойдёте вы в школу жаловаться. А зовут меня… пожалуйста, Оля, фамилия Рытова.
— Так и запишем. Рытова, Ольга… А почему это ты воображаешь, что я не пойду?
— У вас вид, внушающий невольное доверие.
— Что-о-о? Это ещё что такое?
— Возможно, это усы у вас такие, внушающие.
— Что? Какие усы?
— Такие, очень злодейские. Какие бывают… Ну, он будто разбойник, а на самом деле добрый.
— Это такое подхалимство, хитрая ты червячина!
— Нет, это точно. Я проницательная. Если подхалимство, то разве самую капельку…
— Ну, больше прыгать не будешь? Обещаешься?
— По правде? Буду. Мне, кажется, понравилось. Ну, без вас, потихоньку больше не буду. А вы обещайте меня червяком не называть, ладно?
Глава пятнадцатая
До тех пор пока не изобретён прибор, измеряющий силу, напряжение и горечь человеческого горя (а его, кажется, ещё не начали изобретать), невозможно решить задачу, чьё горе горше, чьё меньше, чьё больше: А, выехавшего из пункта Б, или В, отправившегося ему навстречу из пункта Г.
Некоторые полагают, что у маленького человека и горе должно быть меньше, а у большого — больше. Ну и очень глупо полагают, думала Оля, сидя на краю обрыва в том месте, откуда они спускались купаться к реке ещё в те дни, когда ходили мимо Танкреда.
Папу они сегодня проводили на вокзал, и он уехал в Ленинград один. Вид у него был замкнутый, но ещё больше оскорблённый, когда он прощался с мамой.
В самый-самый последний момент мама что-то сказала очень тихо. Пана ответил: "Зачем?" Мама ещё тише ответила ему, и он отчётливо проговорил, тоже вполголоса, но Оля-то расслышала: "Когда ты одумаешься, напиши первая…"