— Лично я сказал бы "на Парк-авеню".

— Ой, Чарлз, не становись похожим на них. Иногда мне кажется, что ты начинаешь походить на них. Велика ли разница, Чарлз, какую улицу назвать? Комплимент от этого не стал хуже.

— Может, и не стал, но сердце мое разбито. И как ты добьешься его взаимности? Ведь он живет в другом мире.

— Да, Чарлз, его — мир-Восьмая авеню. Я хочу перебраться туда. Чарлз, ты и вправду мой друг?

— Я тебе как брат, но сердце мое разбито.

— Я скажу тебе, что хочу сделать. Скажу. Я снова туда встану. Тогда он меня увидит.

— И что?

— Может, он снова со мной заговорит.

— Элла, дорогая, ты просто себя терзаешь. Себе же делаешь хуже.

— Нет, Чарлз. На сей раз я ему отвечу. И он заберет меня с собой.

— Элла, я не могу этого слышать.

— Тес! Кто-то идет! Я увижу птиц, Чарлз, настоящих птиц, увижу, как растут цветы. Это они вернулись. Тебе надо идти.

13 МАЯ. Последние три дня стали для меня настоящей пыткой. И вот сегодня я не выдержал. Ко мне подсел Роско. Сидел рядом и долго смотрел на меня. Потом положил руку на плечо.

— Что-то ты совсем раскис, старина, — посочувствовал он. — Может, выбраться в "Уанамейкерс" и покататься на лыжах?

На его доброту я не мог не ответить откровенностью.

— Нет, Роско, это не поможет. Дело мое гиблое. Я не могу есть, не могу спать. Даже писать и то не могу, понимаешь?

— Что с тобой? Затосковал по дневному свету?

— Роско… я влюбился.

— В кого-то из продавщиц? Из покупательниц? Но учти, Чарлз, это категорически запрещено.

— Нет, Роско, ни то, ни другое. Но все равно, надежды на взаимность никакой.

— Дорогой дружище, мне больно видеть тебя таким. Давай я помогу тебе. Выговорись, облегчи душу.

И тут… это было какое-то наваждение. Меня прорвало. Я ему доверился. Видимо, доверился, как же иначе? Во всяком случае, я не собирался выдавать Эллу, мешать ее бегству, силком держать здесь, пока ее сердце не потеплеет ко мне. Если такие намерения у меня все же были, то только подсознательные, клянусь!

Так или иначе, но я выложил ему все. От начала до конца! Он выслушал меня с сочувствием, но в этом сочувствии я уловил скрытое неодобрение.

— Ты ведь отнесешься к моей тайне с уважением, а, Роско? Кроме нас, знать об этом не должен никто.

— Не беспокойся, старина, буду нем как могила. И прямиком направился к миссис Вандерпэт — наверное. Во всяком случае, вечером атмосфера изменилась. Люди бледными промельками скользят мимо меня, нервно улыбаются, в этих улыбках что-то жуткое, садистское, замешенный на страхе восторг. Стоит мне к кому-то обратиться, отвечают уклончиво, смущаются и тотчас исчезают прочь. Вечер танцев почему-то отменили. Эллу я найти не могу. Придется выползать отсюда. Буду искать ее снова.

ПОЗДНЕЕ. Господи! Свершилось. В отчаянии я пошел в кабинет управляющего — оттуда сквозь стеклянные стены просматривается весь универмаг — и встал на вахту. Ровно в полночь появились они, небольшая группа, будто муравьи тащили свою жертву. Жертвой этой была Элла. Они отнесли ее в отдел медицинских товаров. Ее и еще кое-что.

Когда я возвращался сюда, навстречу прошествовала порхающая, шипяще-свистящая орава — это были Люди Тьмы, в паническом экстазе они оглядывались через плечо, стремясь остаться незамеченными. Спрятался и я. Как описать эти мрачные, утратившие человеческие черты существа, бесшумные словно тени? Они отправились туда… где была Элла.

Что мне делать? Выход один. Надо найти сторожа. И все ему рассказать. Мы с ним спасем Эллу. А если сила окажется на их стороне… что ж, тогда оставлю этот дневник на прилавке. Завтра, если буду жив, успею его забрать до открытия магазина.

Если нет, смотрите в витрины. Ищите там три новых манекена: двое мужчин — один из них с виду романтик — и одна девушка. У нее голубые глаза, настоящие васильки, а верхняя губа чуть приподнята.

Ищите нас.

А их выкурите отсюда! И уничтожьте — раз и навсегда! Отомстите за нас!

Гуараль отвез телегу пробковой коры на шоссе, к перпиньянскому грузовику. Он возвращался домой, тихо-мирно шел рядом со своим мулом, ни о чем особенно не думал, и вдруг мимо него прошагал полуголый умалишенный, каких в здешней части Восточных Пиренеев никогда не видывали.

У них в деревне водились два-три головастых идиота, но этот был не такой. И не был он изможденный и буйный, как старик Барильеса после пожара. И не было у него крохотной усохшей головенки с языком-болтушкой, как у Любеса-младшего. Совсем какой-то небывалый полудурок.