Шрифт:
— Савелии! Савелии! Савелии! Где эта падла?
Савелии — матрос. Его вечно теряют и вечно ищут.
Штурман. Высокий, крупный, рыжий. Садится и берёт гитару, мурлычет: «Н-о-чь ко-рот-ка…». Красивый баритон. К нему подлетает помощник:
— Валерий Васильевич! Вы готовы предъявить свои тумбочки?
Штурман смотрит в точку и говорит только после того, как выдержана «годковская пауза» — пауза человека, прослужившего на восемь лет больше помощника:
— Люди работают… Доклада не поступало.
Помощник отлетает. Штурман задумчиво изрекает:
— Рас-пус-ти-те пол-ки! Люди ус-та-ли!
Он читал когда-то «Живые и мёртвые», и ему кажется, что это оттуда.
Офицеры с поминальными лицами собрались в ленкомнате. Некоторые от скуки читают газеты.
— Весь день продавил воображаемых мух. Нарисую в воображении и давлю. Здорово.
— Вы не знаете, когда это кончится?
— Никогда.
— Военнослужащий выбирает себе одно неприличное слово и постоянно с ним ходит.
— Что вы всё время читаете, коллега?
— «Идиота».
— Настольная книжка офицера. Не занимайтесь ерундой, товарищ офицер, займитесь делом!
— Если офицер слоняется, значит, он работает; сел почитать — занимается ерундой.
— А вот я уже падежей не помню.
— Поздравляю вас.
— Нет, серьёзно… винительный… родительный…
— Ну, серпентарий! Пива бы…
— Вы ещё сегодня дышите вчерашними консервированными кишками.
— Праздник… нельзя…
— Когда же я переведусь отсюда, господи. Как я буду хохотать.
Влетает помощник.
— А здесь что за отсидка? Все встать и к тумбочкам! Командиры подразделений — в рундучную!
— Бедная рундучная…
Все поднимаются и идут к выходу. Передний в спину помощнику:
— Владимир Федорович! Когда вы говорите так сильно, у меня нарушается равновесие мозга, — оборачивается назад. — Товарищ Попов! Вы готовы предъявить Владимиру Федоровичу себя и тумбочку? Не надо делать акающее движение глазами.
— Не трогай человека, у человека, может, овуляция… наступает.
— Вперёд! Лопаты не должны простаивать!
Последний выходящий — в затылок предпоследнему тоном римского трибуна:
— Обратите внимание! Мирные флотские будни! Тумбочки! Последняя предъядерная картина. С первым же ядерным взрывом всё это улетит далеко-далеко… вместе с койками… захватив с собой наш любимый личный состав…
Ленкомната пустеет. В рундучной скорбные командиры подразделений. Все сгрудились среди гор флотских брюк, сброшенных на пол. Над брюками помощник.
— Где бирки?! Говорят, формы одежды у них нет! На вешалках ни одной бирки! Чёрт знает что!
— На-ча-ть-боль-шу-ю-при-бор-ку!
— Разойтись по объектам! Где ваш объект? Что вы здесь стоите?
Из-под коек выметаются остатки праздника — кожура мандаринов, окурки…
Я закрылся в ленкомнате. Дверь тут же открывается.
— Ты чего здесь?
Только закроешь дверь, её сразу же откроют, чтоб посмотреть, отчего это её закрыли.
Воскресенье затихает вместе с приборкой.
Через открытую дверь ленкомнаты видна рундучная. Я пишу рассказ.
— Чьи это ботинки? — не унимается рундучная. — В последний раз спрашиваю!
— Савелич! Савелич! Саве… вы не видели Савелича? Где эта падла?!
Рассказ называется: «Кубрик».
Я — Зверев!
Те, что долго толкаются на флоте, знают всех. Как собаки с одного района — подбежал, понюхал за ножкой — свой!
Если вам не надо объяснять, почему на флоте нет больных, а есть только живые и мёртвые, значит, вы должны знать Мишу Зверева, старшего помощника начальника штаба дивизии атомоходов, капитана второго ранга.
Когда он получил своего «кап-два», он шлялся по пирсу пьяненький и орал в три часа ночи, весь в розовом закате, нижним слоям атмосферы:
— Звезда! Нашла! Своего! Героя!
У него была молодая жена. Придя с моря, он всегда ей звонил и оповещал: «Гони всех, я начал движение», — и жена встречала его в полном ажуре, как у нас говорят, по стойке «смирно», закусив подол. И он никогда не находил свои в беспорядке брошенные рога. Всегда всё было в полном порядке.
С ним всё время происходили какие-нибудь маленькие истории: то колами побьют на Рижском взморье, потому что рядом увели мотоцикл, а рожа у Миши не внушает доверия, то ещё что-нибудь.