А где у нас родина всех ответственных трюмных?

Родина всех трюмных — Средняя Азия и Закавказье. Именно там ежегодно рождаются новые трюмные. И если в отсеке один гальюн, то они с ним справляются, но, если в отсеке два гальюна, то на каждый гальюн нужно по одному трюмному.

В пятом отсеке у нас два гальюна: отсечный гальюн на верхней палубе и докторский — гальюн изолятора — на средней.

Оба они сидят на одной забортной трубе и продувают их по очереди. Происходит это так: наверху находится Алиев Мамед, прослуживший два года, родина — Закавказье; внизу, на забортных клапанах, сидит Ходжимуратов Ходжи, прослуживший один год, родина — Средняя Азия. Ходжи должен открыть забортные клапана и отсечь докторский гальюн. Для этого он и посажен в трюм. Мамед ему сверху кричит:

— Ходжи! Ходжи! Ходжи!

Ходжи его не слышит.

— Ходжи!!!

— Ха-а… — Ходжи услышал.

— Ход-жи! Чурка нерусский! Ты клапана открыла?

— Да-а! — кричит Ходжи. — Открыла!

— А ты доктур закрыла?

— Да-а…

— Сма-атри — ха-а…

Всё это происходит в 7 часов утра при всплытии на сеанс связи и определение места. Орут они так, что не могут не разбудить доктора. Они его будят. Доктор садится на койке и спросонья говорит только одно слово. Он говорит:

— Су-ки…

В это время дуется верхний гальюн, и так как Ходжи отсек докторский гальюн совсем не там, где он отсекается, и забортные клапана открыл тоже не те, то всё содержимое баллона верхнего гальюна передавливается не за борт, а, подхватив с собой содержимое гальюна изолятора, начинает поступать в изолятор: сначала появляется коричневый туман, а потом — потоки. Доктор — через какое-то время — начинает проявлять интерес к происходящему: он нюхает воздух, как спаниель, а потом он спускает ноги с койки и скользит в чём-то мерзостном и с криком: «Ах, ты… (наверное, жизнь моя молодецкая)», — выпадает и погружается. А потом доктор в таком виде приходит в центральный и требует, чтоб ему нацедили крови трюмных — целое ведро…

Вы ещё не видели, каким творогом питают на береговом камбузе героя-подводника, защитника святых рубежей? Если не успели до сих пор, то и смотреть не надо. «Оно» серого цвета, слипшееся. Привозится на камбуз в тридцатилитровых флягах. Открываешь крышку, а там сверху — трупная плесень. Разгребаешь её немножко (сильно не надо, а то смешается), а под ней — творог. Его и едим. Замешиваем со сгущёнкой (так его природный серый цвет не просматривается) и хрумкаем.

В кают-компании старших офицеров у нас те же отруби, что и на всем камбузе, но только на тарелочках и со скатертями. Сейчас сядем ужинать. Я — дежурный по камбузу, мой старпом — дежурный по дивизии.

Лично я творог не ем. Я тут вообще ничего не ем. Достаточно простоять сутки на камбузе, чтоб надолго потерять интерес к творогу, сметане, к первому, ко второму. На камбузе можно есть только компот. Он из сухофруктов. Там разве что только червячок какой-нибудь сдохший плавает, или, на худой конец, вестовой рукавом в лагун залезет, но в остальном отношении в компоте — стерильная чистота.

— Я буду только творог, — говорит мой старпом, потирая руки.

Никогда не видел, чтоб на одном лице было написано столько эмоций сразу. У моего старпома на лице сейчас и терзающее душу ожидание, и радость встречи, и умеренная жадность. А в движениях-то какая суетливая готовность. И всё из-за творога. Он никогда не стоял по камбузу, вот и хочет съесть. Может, предупредить этого носорога помягче? Не враг всё-таки, а родной старпом.

— Александр Тихоныч, — говорю я с постным лицом, наблюдая, как он всё накладывает и накладывает, — говорят, в таких количествах творог вреден.

— Свис-тя-а-т, — радуется он, уродуя на тарелке только что возведенную башню, — творог — это хорошо!

— А вот я читал…

— Че-пу-ха-а…

Старпом поглощает творог, растянув до упора пасть. Вот обормот! Этот на халяву сожрет даже то, что собака не станет есть.

Назавтра старпом пропал. Подменился на дежурстве и пропал. Трое суток его несло, как реактивный лайнер. Лило, как в Африке в период дождей. Пил только чаек. Чайком они питались: выпьют глоточек — и потрусили скучать на насест.

— Я буду только творог, — слышу я в следующее своё дежурство. Оборачиваюсь — наш помощник. Этого только не хватало. Неужели он не знает про старпома? Точно, он тогда в море пропадал. Я никогда не скатываюсь до панибратства с начальством, но данный случай особый.

— Виктор Николаевич, — говорю я с большим чувством, — вы всегда были для меня примером в исполнении своего служебного долга.

— А что такое? — настораживается он.

— Светлая память о вас навсегда останется в наших сердцах, — говорю я и горестно замолкаю. Приятно, чёрт побери, сознавать, что ты вызвал тень мысли на лице начальства.

— Об этом твороге, — замечаю я тонко, — я могу часами рассказывать одну очень грустную историю.

— Ну-у нет! — говорит помощник. — Только после того, как я поем. Не порть аппетит. Это у меня единственная положительная эмоция.

Так я ему и не рассказал. Жаль было прерывать. Как всё-таки группа командования у нас однородна. Утром он нашёл меня по телефону.

— Сво-лочь! — сказал он мне. — Звоню тебе из туалета. Чай пью по твоей милости.

— Роковое совпадение… — начинаю я.