— Капрала Яровского рекомендовали в Академию и через десять дней ему надлежит явиться на занятия. Я спешу поделиться с отцом своей радостью.

— Превосходно, мой мальчик. Герцог будет очень доволен, — сказал Юлиан и отвёл глаза.

— По моему, вы что-то скрываете, скажите, он здоров? — встревожился Генри.

— Ах, ну почему мне всегда достаётся. Нет-нет, не стоит волноваться, я думаю, всё наладиться. Для вас не секрет, мы с вашим отцом не молоды, в нашем возрасте частенько случаются подобные отклонения. Он просто устал, но теперь, я надеюсь, ваш приезд взбодрит его и дело пойдёт на поправку.

— Что с ним?

— Сердчишко, знаете ли, шалит, но это возрастное. Ерунда, мы ещё повоюем, — подмигнул доктор Генри, — я поеду с вами, хочу нанести ему визит, как доктор и как друг. Поедемте, я только возьму свой саквояж, — Юлиан зашёл в дом и через минуту уже вышел в своём котелке, с тростью и неизменным, видавшим виды, саквояжем.

Старый дворецкий, который помнил Генри ещё маленьким, едва начавшим ходить карапузом, вытирая скупые старческие слёзы умиления, учтиво поклонился молодому, статному хозяину, одетому в парадную, военную форму:

— С приездом, доброго здоровья вам, мсье Генри, — и протянул руку, чтобы взять кофр Генри.

— Здравствуй, здравствуй мой добрый друг. Не кланяйся, оставь, я сам. Где отец? — не позволив дворецкому взять тяжёлую кладь, спросил Генри.

— Он в гостиной, мсье.

Генри вошёл в гостиную и остолбенел. В кресле, возле разожжённого камина, сидел старец, лишь отдаленно напоминающий статного, с военной, вышколенной годами службы, выправкой герцога Яровского. Комок подкатил к горлу Генри. Он, даже в страшном сне, не мог бы представить, что такие чудовищные перемены могли произойти за такой короткий срок. Отец действительно представлял жуткое зрелище. Остатки седых, давно не стриженых, волос жалкими клочками висели по обе стороны от лица, которое теперь было похоже на недоразвитую, но печёную тыковку. Застланные мутной пеленой, выцветшие глаза, в которых даже не отражалось пламя камина, смотрели сквозь огонь, словно видели за его вяло вспыхивающими язычками, край вселенной. Скрюченные подагрой пальцы нервно теребили полы старенькой, фланелевой, домашней курточки.

— Папа, папа, я приехал, — медленно выговаривая слова, сказал Генри.

— Да-да, кто это? Кто здесь? — герцог, кряхтя, словно рассохшийся секретер скрипящий дверцами, не вставая, повернулся в полоборота.

— Это я, Генри, — громче повторил юноша и, подойдя ближе к креслу, присел на корточки.

Герцог, подслеповато щурясь, долго вглядывался в лицо сына. Потом Генри заметил, как в глазах отца появилось осмысленное выражение.

— Сынок? Святые угодники! Сыночек! Это ты?! Мальчик мой, родной мой мальчик! Ты приехал! Приехал к своему отцу, в свой дом! Боже мой, как я рад! — герцог расплакался и трясущимися руками обнял Генри, — я боялся, что больше не увижу тебя. Сынок, мой дорогой мальчик.

Герцог опёрся на подлокотники и попытался встать. Но то ли от слабости, то ли от избытка захлестнувших эмоций, ноги не слушались его, он стал медленно оседать назад, в кресло. Генри подхватил его под мышки, чтобы удержать. Его душа тоскливо заныла, когда он почувствовал под своими руками худое, измождённое старостью, высохшее тело отца.

— Господи, отец, ну что же вы! Почему вы довели себя до такого состояния! Я даже не мог представить себе такого. Ничего, ничего, отец. Теперь я приехал и всё наладится. Мы будем с вами гулять по нашему парку и говорить, говорить обо всём, — не умолкая, говорил Генри, — я так скучал за нашим домом.

— Это хорошо, хорошо, сынок. Ты приехал. Я хоть перед смертью посмотрю на тебя, какой ты стал красивый, настоящий мужчина. Теперь и умереть можно спокойно, — дрогнувшим от слёз голосом, сказал герцог, — ничего, ничего, сынок, я не боюсь смерти. Мои дни сочтены, я слишком много ошибался в этой жизни, чтобы заслуживать лучшего. Вряд ли моё место на небесах, мой удел гореть в аду, чтобы демоны глумились над моей душой. Я изо дня в день молю бога о милости и снисхождении ко мне, чтобы он, хоть на долю секунды, позволил мне встретить твою мать и вымолить у неё прощения. Это я виноват в её смерти, она была прекрасной женщиной, замечательной женой, а я не понял, не осознал этого. Я был чудовищным негодяем, мерзавцем, которому нет прощения ни здесь, ни там, — задыхаясь, договорил, почти прошептал герцог.

— Ну что вы, отец. Вы очень хороший, вы прекрасный отец, я люблю вас. Вы самый дорогой человек для меня. Если бы тогда вы смягчились, то не знаю, кем бы я стал сейчас. Я с отличием закончил училище и меня берут в Академию. Я благодарен вам за всё, за то, что живу, что вижу закаты и восходы солнца, дышу воздухом. А несколько дней назад я встретил самую прекрасную девушку на свете. Теперь в моём сердце поселилась любовь. Вы ещё увидите моих детей, своих внуков. Только вам я смогу доверить их воспитание, — Генри скороговоркой выпалил всю эту тираду, стоя на коленях перед сидящим отцом.

— Спасибо, спасибо тебе, сынок, за твои добрые слова. Я боялся, что ты никогда не сможешь простить меня за всё, что я сделал с нашей семьёй. Сейчас, на пороге смерти, я прошу прощения у тебя. Прости, если сможешь, — герцог попытался встать перед сыном на колени.

Генри усадил его обратно и уткнулся в колени отца. Всю эту сцену наблюдал Юлиан Баровский. Он тихонько вышел и прикрыл двери гостиной. Он предвидел будущее, но знал, что не имеет права ничего говорить.

До самого вечера Генри не расставался с отцом, они говорили и говорили, словно не могли насытиться обществом друг друга. Герцог, проявляя живой интерес, расспрашивал сына обо всём, о той девушке, которая пленила сердце сына. Смахивая слезу, старший Яровский сокрушался, что жена не дожила до этого светлого час и, благословив сына, дал совет «чтобы разум не вмешивался в сердечные дела, а душа слушалась только собственного голоса».