— Никогда! — сказал я. — Мы стали близки с Лючией в первую же ночь на Альцирее…

— На которой? — деловито осведомился Балцано, будто это имело какое-то значение.

— Неважно, — отмахнулся я. — Хорошо, если тебе это надо для памяти: на триста восьмидесятой, она ближе всего… была в тот момент… мы провели ночь в дельте Каранги, и не спрашивай — какой именно. Это тоже неважно. На следующий день я опоздал на работу…

— Помню, — кивнул Балцано, — за последние десять периодов это было уже в сорок…

— Неважно, — повторил я. — Мы стали встречаться. Лючия — замечательный лингвист, она занимается эволюцией языков.

— Циклической эволюцией?

— Конечно. Я не собираюсь утверждать, что в ее жизни наша встреча играла ту же роль, что в моей. В том-то и проблема.

— Вечная, как жизнь, — невесело улыбнулся Балцано. — Мужчина полагает, что женщина должна принадлежать только ему, а женщина уверена, что ей должны принадлежать все мужчины… ну, не все, конечно, но число она определяет сама, исходя из прошлого бесконечного опыта.

— Я не хотел! Для меня и это было впервые, понимаешь? Следить за собственной… А она… Я не мог видеть, как она… Конечно, она всегда возвращалась. Она всегда держала со мной связь, так что я вынужден был знать такие подробности…

— Некоторых это возбуждает, — пробормотал Балцано.

— Я был в отчаянии! Я говорил себе, что Лючия меня не любит, что если бы она любила, то не могла бы… Я вспомнил множество литературных прототипов и их жизненные типажи, я вспомнил… неважно, ты и сам можешь… Всегда так было, верно? Всегда. А мне нужно было — никогда. Только я и она.

— Так не бывает, — вздохнул Балцано. — Ты был у врача?

— И ты туда же! — воскликнул я. — Какой врач, Джеронимо? Коррекция эмоций? Памяти? Желаний? Однажды я проследил ее до… неважно… и застал их… Да, как в банальном анекдоте какого-нибудь из периодов моногамии. Он… посмеялся надо мной, а Лючия…

— Ты дал ему в морду? — деловито спросил Балцано.

— Нет. Зачем? Я не могу дать в морду каждому, кто…

— Ты ударил Лючию? — попробовал догадаться Балцано.

Глупости. Ударить Лючию? Он действительно смог это предположить?

— Нет, конечно, — сказал Балцано. — Ты не ударил ее. Глупо было даже подумать… Что ж, теперь я, пожалуй, понимаю… то есть, почти понимаю, почему ты…

— Да. Я подумал, что единственный выход — уйти самому. Умереть, забыться.

— И ты решил создать каплю.

— У меня был другой выход?

— Тебе судить.

— Да. Я выбрал такой вариант… ну, чтобы прожить остаток жизни… подумать только, я повторял эти слова — "остаток жизни", будто у жизни может быть остаток… то есть, для меня — да, и даже думать об этом мне было не то чтобы приятно, но это как-то… возбуждало… да, я знаю, это известный в психиатрии синдром, но меня это мало заботило, я думал только о том, чтобы прожить остаток жизни так, как жил всегда… я хотел и там, во временной вселенной, в капле, заниматься своим делом, а для этого нужно было выбрать для начального момента вполне определенные эволюционные условия…

— Это все понятно, — отмахнулся Балцано. — Но все же ты не очень хорошо продумал…

— Не очень, — с горькой усмешкой был вынужден согласиться я. — В результате получился Гатти. И Лугетти. А я сам… И если бы Лючия не пришла к тебе…

— Ты думаешь, она мне полностью доверяла? В общем-то, я ее понимаю. Мне редко приходится проводить расследования в каплях. Особенно, когда клиентка сама уходит в каплю и даже не предупреждает об этом!

— Почему она это сделала? Она должна была думать, что я там…

— Умер? Так она бы и думала, если бы ты все рассчитал верно. Но твоя волновая функция не обратилась в нуль.

— Вот оно что, — пробормотал я. Этого я не знал. Об этом Лючия не сказала мне даже после возвращения. Это объясняло все. — Могу себе представить…

— Можешь, конечно. Если бы ты полностью ушел в свою каплю, то здесь…

— Я знаю, как это происходит.

— Конечно, знаешь. Экспоненциальный спад, ты рассчитал там свою жизнь на семьдесят местных лет, значит, экспонента должна была быть трехминутная, верно? Хочешь посмотреть, как это происходило?

— Нет! — воскликнул я, но любопытство взяло верх, и я сказал: — Хорошо. Покажи.

Балцано посмотрел мне в глаза, и я увидел — на этот раз глазами Лючии: мы сидим за столиком в кафе «Пингвин», едим мороженое и в который раз (семнадцатый, — подсказывает память) выясняем отношения. "Я больше не могу так", — говорю я. "А я не могу иначе", — отвечает Лючия и добавляет: "Я люблю тебя, Джу, я очень тебя люблю". "Но ты…" "Ты не понимаешь! — кричит она. — Это совсем другое! Это…" Она бросает на стол ложечку, и ложечка, энергия которой оказалась слишком большой, истончается, расплывается лужицей, тает, испаряется, через пару секунд от нее не остается ничего — только воспоминание, от которого теперь уже не избавиться.