— И что мне делать с вашим признанием? — осведомился Стадлер.

— Вы же хотели… Вы двое суток требовали…

— Да, — мрачно сказал Стадлер. — Я двое суток требовал, чтобы вы объяснили мне, откуда на вашем ноже отпечатки пальцев Гастальдона. Тогда я связал бы это с убийством, получил мотив, но вы… — он опять покосился на стоявшего в дверях Фридхолма, — но вы мне ничего не объяснили, и, похоже, сами понимаете не больше меня, как это получилось. Вот коллега пытался объяснить вместо вас, только, по-моему, еще больше запутал.

— Я убил, — упрямо повторил Бочкарев.

— Поговорите об этом с майором, — посоветовал Стадлер. — Так вы можете идти? Только сначала протокол… Пойдемте со мной. Сейчас текст распечатают, и подпишете.

Физик пошел. Он шел так, будто делал это впервые в жизни. Будто раньше только ползал и пытался встать, держась за стены, и вдруг его поставили посреди комнаты, сказали «иди»… как в детстве, когда ему было то ли десять, то ли одиннадцать месяцев, и он еще видел мир таким, как есть, а не таким, каким потом сделало мир его быстро обучавшееся сознание.

Протокол оказался объемистым, девять страниц, Бочкарев не стал читать, подписался на каждом листе, бормоча про себя «я же говорил», «это я, Господи» и еще что-то, Фридхолм внимательно прислушивался и в глубине души боялся, что физику при виде отпечатанных бланков придет в голову потребовать чистый лист, на котором он собственноручно напишет признание в убийстве, и тогда Стадлеру ничего не останется, как начать все сначала — это будет бессмысленно и глупо, потому что ничего, кроме «это я, Господи», Бочкарев сказать не сможет, будет много и непонятно теоретизировать, может, обвинит себя во всех смертных грехах, эти ученые, если уж начинают копаться в своей совести, такое всякий раз вытряхивают, что…

— Пойдемте, я отвезу вас, куда скажете, — предложил Фридхолм, когда протокол был подписан, документы и сумка получены, Бочкарев сжимал в руке мобильный телефон и хотел звонить, но что-то его удерживало, наверно, присутствие двух полицейских.

— Действительно, подвезите его, коллега, — сказал Стадлер, — и возвращайтесь. Перекусим, и я вам кое-что покажу. У нас, как вы увидите, есть что посмотреть. И поучиться. Наверняка в Европе еще не применяют метод идентификации личности по молекулярным меткам. Мы получили эти приборы в январе, и должен сказать, они значительно облегчили нам…

— Да-да, — сказал Фридхолм. — Простите, старший инспектор, я, пожалуй… Мне здесь больше нечего делать. Отвезу Бочкарева и поеду в аэропорт. Может, удастся вылететь домой сегодня.

— Вы узнали все, что хотели? — притворно удивился Стадлер.

— В общем, да, — кивнул Фридхолм. — Я знаю мотив убийства, знаю, кто убил, знаю — как, знаю — когда и где это произошло на самом деле.

— И все это не пришьешь к делу, — хмыкнул Стадлер, — и не расскажешь прессе.

— Верно, — согласился Фридхолм. — Простите, старший инспектор, мне нужно догнать…

— Догоняйте, — кивнул Стадлер. — Я-то еще успею с ним намучиться.

— Вы собираетесь…

Стадлер пожал плечами.

— Коллега, — сказал он, — мир на самом деле прост. Я выясню все с этим ножом. А оттуда потянутся ниточки… Разберусь.

— Прощайте, — Фридхолм быстро пожал Стадлеру руку и припустил за Бочкаревым, уже прошедшим мимо охранника на входе.

— Послушайте, — сказал майор, догнав физика. Тот стоял, оглядываясь по сторонам, будто не мог сообразить, в какую сторону ему нужно, — я могу подбросить вас до кампуса. Или в отель, где живет госпожа Беляева.

— Да! — воскликнул Бочкарев, и будто, вспомнив, наконец, что ему нужно сейчас больше всего на свете, принялся набирать номер на мобильнике. Фридхолм ждал.

— Тома! — сказал Бочкарев, и это было единственное слово, которое Фридхолм понял из довольно продолжительного разговора. Русского он не знал, а на английский Бочкарев перешел только в конце, сказав: — Я сейчас приеду. Меня майор подбросит. Нет, не Стадлер. Объясню потом.

— С госпожой Беляевой все в порядке? — спросил Фридхолм, когда Бочкарев бросил мобильник в сумку.

— Она в театре. Репетировала, но уже освободилась. Прошу вас… Не надо со мной ехать. Я уже…

— Вы уже сыты по горло ничего не понимающими полицейскими, — закончил Фридхолм.

— Я не…

— Скажите мне, — перебил Бочкарева Фридхолм, — как теперь жить на свете. Я серьезно. Я человек основательный. И если что-то в себя принимаю, то на всю жизнь.

— Вы хотите сказать…

— Я не вижу другого объяснения тому, что произошло.

— Значит, вы понимаете, что их убил я, — это был не вопрос, а утверждение. Бочкарев посмотрел Фридхолму в глаза, и оба прекрасно поняли друг друга.