Амелия распрямила плечи.

— Да.

Его глаза, довольно редкого синего оттенка, слегка прищурились. Он веселился, не сердился, что было еще хуже. Он смеялся над нею. Амелия не знала, почему столько времени не могла этого понять. Все эти годы она думала, что он просто игнорирует ее…

О, Господи.

— Леди Амелия, — сказал он, слегка наклонив голову, ровно настолько, насколько посчитал нужным, — вы окажете мне честь, потанцевав со мной?

Элизабет и Грейс повернулись к ней, безмятежно улыбаясь, зная, что последует дальше. Они видели эту сцену и раньше, всегда одну и ту же. И они явно не ожидали последующих событий.

Особенно Амелия.

— Нет, — сказала она, прежде чем успела подумать.

Он моргнул.

— Нет?

— Нет, благодарю вас. — И она очаровательно улыбнулась, поскольку ей на самом деле нравилось быть вежливой.

Он выглядел ошеломленным.

— Вы не хотите танцевать?

— Нет, не сегодня вечером, — Амелия украдкой взглянула на сестру и Грейс. Они выглядели шокированными.

Амелия чувствовала себя замечательно.

Она чувствовала себя так, как никогда раньше в его присутствии. Или в ожидании его прихода. Или после его ухода.

Все всегда было связано с ним. Уиндхем — то, Уиндхем — это, и, о, какое счастье, она должна быть безумно рада, что сумела поймать самого красивого герцога в стране, даже не пошевелив для этого пальцем.

Однажды она позволила прорваться своему сарказму и сказала: — «Зато я удачно воспользовалась своей детской погремушкой», — за что была вознаграждена парой пристальных взглядов и одним невнятным «неблагодарная девчонка».

Все это произошло в присутствии матери Джасинды Леннокс за три недели до того, как Джасинда получила предложение руки и сердца.

Теперь Амелия помалкивала, делая то, что от нее ождали. Но сейчас…

Хорошо, что это был не Лондон, где ее мать наблюдала за ней и держала на привязи, чем она была сыта по горло. Действительно, возможно, она нашла бы себе кого–нибудь и весело провела время. Возможно даже поцеловалась с мужчиной.

О, ну хорошо, этого бы она не сделала. Она не была идиоткой и ценила свою репутацию. Но она могла себе позволить вообразить то, что никогда не приходило ей в голову сделать прежде.

И затем, поскольку Амелия не знала, когда в следующий раз почувствует себя столь безрассудной, она улыбнулась своему будущему мужу и сказала:

— Но вы должны танцевать, если хотите. Я уверена, что многие леди будут просто счастливы стать вашей партнершей.

— Но я хочу танцевать с вами, — выдавил он.

— Возможно в другой раз, — обнадежила она его, подарив свою самую солнечную улыбку, — Спасибо!

И она ушла.

Она ушла.

Ей хотелось прыгать. И она это сделала. Но только когда завернула за угол.

***

Томасу Кэвендишу нравилось думать, что он человек разумный. Тем более, что его положение, как седьмого герцога Уиндхема, позволяло ему любые безрассудства. Он мог быть совершенно безумным, одеться во все розовое и объявить, что мир треугольный, а светское общество будет продолжать кланяться ему, расшаркиваться и ловить каждое его слово.

Его собственный отец, шестой герцог Уиндхем, не был сумасшедшим, не носил все розовое, и не объявлял мир треугольным, но он был безусловно самым неблагоразумным человеком. По этой причине Томас, гордившийся своим ровным характером и нерушимостью своего слова, не хотел выставлять на показ особую сторону своей натуры — умение найти смешное в абсурде.

И это был точно абсурд.

Но когда новость об уходе леди Амелии распространилась по залу, и головы как по команде стали поворачиваться в его сторону, Томас начал понимать, что грань между юмором и бешенством не толще острия ножа.

В два раза тоньше.

Леди Элизабет уставилась на него с порядочной долей ужаса, словно он мог превратиться в людоеда и кого–то разорвать на куски. А Грейс, провались ты, маленькая кокетка, смотрела так, будто в любой момент готова рассмеяться.

— Даже не думайте, — предупредил он ее.

Она взяла себя в руки, и тогда он повернулся к леди Элизабет:

— Я схожу за ней?

Она молча на него уставилась.

— Вашей сестрой, — пояснил он.

Снова молчание. Господи, чему в наши дни учат женщин?

— Леди Амелия, — продолжил он с нажимом, — моя невеста, которая только что так откровенно меня проигнорировала.

— Я не назвала бы это откровенным, — задохнулась Элизабет.

Он уставился на нее чуть дольше положенного, чем привел ее в замешательство, хотя сам неловкости не испытывал, затем повернулся к Грейс, которая, по его мнению, была практически единственным человеком в мире, на которого он мог бы полностью положиться.

— Так я схожу за ней?

— О, да, — ответила Грейс, и ее глаза беснули лукавством, — идите.