Более подходящего момента и повода при жизни Сталина (он все-таки понимал, что не бессмертен) нет и не будет[41].

Такой была – пусть не намного, но все же более отдаленная цель, которой должна служить, и не только в качестве повода, другая – ближайшая.

Многочисленные свидетельства современников расходятся только в датах намеченного суда над убийцами в белых халатах: середина или конец марта. Да и – опять же по элементарной логике – оттягивать процесс дальше было нельзя: слишком долгое ожидание развязки после такой мощной психологической подготовки могло притупить остроту ощущений, на которую делалась ставка. Ничего нового сообщить населению пресса уже не могла, новым мог стать только процесс с его, поражающими воображение, признаниями подсудимых и громовыми прокурорскими речами.

О сталинском сценарии известно со слов весьма осведомленного человека – Николая Булганина. Он был тогда членом политбюро (президиума) ЦК и входил в узчайший круг тех, кого Сталин еще не отстранил от себя. Не случайно на последний ужин, непосредственно предшествовавший концу, Сталин пригласил только Маленкова, Берию, Хрущева и Булганина. Так что Булганину ли не знать?..

По его свидетельству, казнь (повешение) должна была свершиться публично на двух центральных московских площадях – Красной и Манежной. Двух, чтобы они могли вместить как можно больше зрителей, воздействовать на массы и спровоцировать погромы. Врачей должны были вешать не только в Москве, но развезти их по другим городам и публично казнить там: в Ленинграде, Киеве, Минске, Свердловске, чтобы лицезрение этого прекрасного зрелища не досталось одним москвичам[42]. Булганин подтвердил также, что вслед за этим должна была последовать депортация евреев на Дальний Восток «для искупления их вины на тяжких работах» и что лично он получил указание Сталина подготовить для этого 800 железнодорожных составов и организовать крушения эшелонов, нападение на поезда разгневанных граждан и всячески поощрять проявление ими своих «естественных чувств»[43].

О том же самом рассказывал в середине пятидесятых годов Илье Эренбургу Пантелеймон Пономаренко – после того, как отправился в почетную ссылку: послом в Польше, а потом в Нидерландах. В конце 1952 – начале 1953 года он был секретарем ЦК и хорошо знал всю закулисную подготовку не из вторых рук. Его рассказ ничем не отличается от свидетельства Булганина – с одним лишь уточнением: Сталин, – рассказывал Пономаренко, – поделился своим планом на заседании президиума ЦK и был поддержан только Берией.

Напомнив Молотову об этом событии, его конфидент Феликс Чуев получил такой неожиданный ответ: «Что Берия причастен к этому делу, я допускаю». И все… [44]. То есть, иначе говоря, Молотов не опроверг самый факт существования такого проекта («этого дела»), даже его подтвердил, но приписал авторство Берии, отводя от Сталина вину за чудовищное преступление, которое тот задумал. Но ясно же, что без Сталина этот замысел нельзя было не только осуществить, но и огласить даже в самом узком кругу.

В своих мемуарах Никита Хрущев свидетельствует, что «Сталин, безусловно, был подвержен позорному недостатку, который носит название антисемитизма». Но – и это самое главное – он подтверждает то, о чем поведали Булганин и Пономаренко: «Ставился вопрос вообще о еврейской нации и ее месте в нашем социалистическом государстве», а его коллега по политбюро – Анастас Микоян высказывается еще определеннее, без всяких иносказаний: «За месяц или полтора до смерти Сталина начало готовиться «добровольно-принудительное» выселение евреев из Москвы. Только смерть Сталина помешала исполнению|этого дела»[45]. Таким образом, четверо лиц, самых приближенных к Сталину на последнем витке его жизни – три члена политбюро и один секретарь ЦК – подтверждают, притом фактически в одинаковых выражениях, подлинность замысла, переводя его из области слухов в несомненную реальность.

Светлана Аллилуева вспоминает о том, что в январские дни пятьдесят третьего года сказала ей жена Николая Михайлова, главы Агитпропа, секретаря ЦК, напрямую задействованного в пропагандистскую антисемитскую акцию: «Я бы всех евреев выслала вон из Москвы»[46]. Жены секретарей ЦК не могли так высказываться самовольно, если не имели соответствующей информации от своих мужей, да притом без указания держать язык за зубами. Ее голосом говорил сам Михайлов.

Существует и множество других свидетельств, каждое из которых можно было бы, наверно, поставить под сомнение, но все они вместе создают убедительнейшую доказательственную базу.

Есть, например, свидетельство академика Евгения Тарле, очень приближенного к верхам (Сталин освободил его из Гулага и трижды наградил премией своего имени, в том числе за книгу о Наполеоне) о том, что операция была разработана подробно, с указанием, кто погибает от «народного гнева» сразу, а кого везут в зону вечной мерзлоты, с расчетом, что по дороге тридцать – сорок процентов из них погибнут от холода, голода, болезней и издевательств конвоя[47]. Один из телохранителей Сталина, майор госбезопасности Алексей Рыбин (он дожил до перестройки, тогда у него развязался язык), оставшийся беспредельно верным памяти и делам своего кумира, признался, однако, что присутствовал на двух секретных оперативных совещаниях, где отрабатывались детали этой операции. Он вспоминает, что был отправлен в паспортный отдел московской милиции, чтобы лично удостовериться в точности и полноте списка врачей «неарийского» происхождения с указанием их домашних адресов. Зачем же составлялись столь странные списки? Ясно, что эти адреса должны были быть переданы погромщикам, – кому бы еще они могли понадобиться?[48]

Заподозрить Рыбина – верного сталинского лакея, фанатично преданного ему до своего последнего вздоха, – в поклепе на вождя и вообще на кого бы то ни было из деятелей советской власти просто немыслимо. Рыбин оставил такое свидетельство в убеждении, что оно не компрометирует Сталина, а возвышает: ведь что бы вождь ни делал, он был всегда прав!

Существует версия (хотя она и не имеет безусловного подтверждения в свидетельствах хорошо осведомленных источников), что по пути к Голгофе толпа должна была вырвать осужденных врачей из рук конвоя и линчевать их, – погромы начались бы немедленно вслед за этим. Можно допустить, что такой исход – гипертрофированная фантазия обезумевших от страха людей, создавших в своем воображении логический финал кровавой мистерии.

И, однако, тщательно собиравший свидетельства о тех кошмарных днях Василий Гроссман писал в своем романе-документе «Жизнь и судьба»: «казнь еврейских писателей и актеров предшествовала зловещему процессу евреев-врачей, а за ними уже должен был следовать хорошо организованный и дирижированный самосуд распаленной толпы». Гроссман ни разу не позволил себе утверждать без оговорок что бы то ни было, если это вызывало у него даже малейшие сомнения. В искажении исторической правды он никогда не был замечен: его травили как раз за то, что правда колола глаза. Просто непостижимо, почему это утверждение Гроссмана (разумеется, лживое! разумеется, навеянное всего лишь апокалиптическими слухами перепуганных еврейских интеллигентиков) не подверглось разгрому со стороны мифоборца. И даже вообще им не упомянуто как не заслуживающее внимания серьезного исследователя.