Среди подсудимых на процессе Пятакова – Радека был занимавший ранее ответственные посты в государственном и хозяйственном аппарате инженер Борис Норкин. Его родная сестра, педиатр Лия Норкина, работала в детской поликлинике на Большой Полянке, по соседству с домом, где мы жили, и была, таким образом, моим лечащим врачом. С моей матерью у нее установились личные, не формальные, отношения, и она иногда заходила к нам, навещая меня и попутно получая от матери юридические советы. Все это, конечно, я знаю только с материнских слов – детская память воспоминаний об этих визитах не сохранила.

Когда в газетах появилось сообщение о составе подсудимых на судебном процессе, Лию Осиповну изгнали с работы не сразу – сначала провели общее собрание сотрудников поликлиники, где ни слова не говорилось о ней лично, но нескончаемо много о ее брате. Больше всего Лию Осиповну потряс нескрывавшийся «антисемитский фон», как она выражалась, на котором проходило все ее шельмование: тогда это казалось необъяснимым контрастом с официальной политикой. Представители райкома и лубянских служб все время подчеркивали еврейское происхождение «шпиона, вредителя и двурушника» Бориса Норкина, а тем самым и его сестры, вызывая присутствующих на соответствующую реакцию. Но не вызвали. Русские коллеги тайком выражали Лие Осиповне свое сочувствие. Обо всем этом она еще успела рассказать моей матери. По неподтвержденным сведениям, которые до нас дошли позже, Лия Осиповна Норкина умерла в ссылке (или была убита?) в 1940 году[12].

В те самые дни, когда проходил суд над Пятаковым, Норкиным и другими, в «Правде» появилась редакционная статья, продиктованная лично Сталиным. Она была озаглавлена «Великий русский народ»[13]. Такая формулировка еще совсем недавно была невозможна – она противоречила так называемой «национальной политике партии». Между тем первые признаки возникновения великодержавного государственного национализма можно было заметить и раньше[14]. Сталин вступил в открытую полемику с Лениным (не называя его по имени) и демонстративно отказался от коминтерновской риторики с ее вненациональными лозунгами мировой революции. В конкретных советских условиях утверждение величия именно русского народа означало, что он «более равный», чем все остальные, населяющие Советский Союз. Пройдет девять лет, и Сталин скажет именно это открытым текстом.

В декабре 1937 года прошли выборы в советский квази-парламент – Верховный Совет СССР, образованный в соответствии со «сталинской конституцией», принятой годом раньше. Было избрано 47 евреев[15] – цифра ничтожная в сравнении с еврейским присутствием в предыдущих «представительных» органах, но все-таки кажущаяся очень большой – астрономической даже – в сравнении с еврейским присутствием в Верховном Совете последующих созывов. На первой сессии было избрано новое правительство. В нем уже не было, разумеется, ни Ягоды, ни Розенгольца, ни Вейцера, ни Любимова, ни Каминского, ни Калмановича[16] – все они были или расстреляны, или ожидали неминуемого расстрела в лубянских камерах. Но остались (на несколько месяцев, до уже предрешенной посадки) Моисей Рухимович и Александр Брускин, остался Максим Литвинов, остался Лазарь Каганович, к которому присоединился его брат Михаил, ставший наркомом авиационной промышленности. В правительство вошли также Матвей Берман (нарком связи), Абрам Гилинский (нарком пищевой промышленности), Семен Дукельский (начальник главного управления кинематографии в ранге наркома, затем нарком морского флота). Чуть позже в состав правительства введут жену Молотова – Полину Жемчужину (нарком рыбной промышленности) и Наума Анцеловича (нарком лесной промышленности). Так что никаких внешних признаков национальной дискриминации заметить было нельзя.

Нельзя – если судить по тому, что проникало в печать, что было у всех на виду. Знала ли так называемая «широкая публика» о том, что началось массовое закрытие еврейских школ, техникумов, газет, клубов, театральных и музыкальных коллективов?[17] Что усилилось выталкивание евреев из прессы? Из «Правды» убрали Илью Ерухимовича (несмотря на то, что он писал под псевдонимом Ермашов), Бориса Изакова (Изаксона), Анну Гольдфарб, из «Известий» Анатолия Канторовича, причем никто и не скрывал, что «вина» изгнанных состояла лишь в их еврейском происхождении. Других обязали взять псевдонимы. Когда такое предложение сделали одному из самых известных в ту пору журналистов Михаилу Розенфельду, он сказал: «Согласен, буду подписываться – Пуришкевич»[18]. До падения царизма Владимир Пуришкевич был лидером откровенно антисемитских, погромных организаций «Союз русского народа» и «Союз Михаила Архангела». К тридцатым годам нарицательность этого имени никем еще не забылась.

Эти и многие другие, им подобные, симптомы побудили Крупскую обратиться к Сталину с очередным письмом – до сих пор ни на одно ее письмо, и на это тоже, он, естественно, не ответил, а сломленная, потерявшая себя Крупская, все продолжала и продолжала писать, не чувствуя уже, как видно, сколь унизительна эта переписка в одну сторону. В письме от 7 марта 1938 года она писала: «Дорогой Иосиф Виссарионович, по обыкновению пишу Вам о волнующем меня вопросе. ‹…› Мне сдается иногда, что начинает показывать немного рожки великодержавный шовинизм. ‹…› Среди ребят появилось ругательное слово «жид». ‹…› Правда, пока это отдельные случаи, но все же нужна известная осторожность»[19].

Слишком уж нарочитой и чрезмерной осторожностью, как видим, отличается само письмо Крупской. Она все еще занимала более чем скромный пост заместителя наркома народного образования РСФСР и находилась в глубочайшей опале. Лишь положение вдовы Ленина пока что спасало ее, – участника зиновьевской оппозиции и очень близкого к Бухарину человека, от лубянской пули. Письмо написано в те самые дни, когда вовсю шел третий Большой Московский процесс, где ленинский любимец и «враг народа» Бухарин был главным подсудимым, заведомо обреченным на казнь. Крупская в своем письме этой больной темы не касается вовсе, словно для товарища Сталина она не существует, но зато крайне робко, в предельно деликатной форме, обращает его внимание на «отдельные» проявления антисемитизма среди детей, ничем не подчеркивая, что за детьми, естественно, стоят их родители и что, если бы антисемитизм не поощрялся, эти «отдельные проявления» давно были бы пресечены самими учителями. Да и стоило ли из-за отдельных детских словечек беспокоить самого вождя, отвлекая его внимание от более серьезных дел?

Вопросы эти, конечно же, риторичны. И автор письма, и его адресат отлично знали, что речь идет о полномасштабном явлении, эволюция которого неизбежно должна привести к самым тяжким последствиям, иначе Крупская вообще обращаться к Сталину не стала бы. Для нас это смелое обращение важно прежде всего потому, что документально подтверждает обстановку, сложившуюся во второй половине тридцатых годов, когда за фасадом полного благополучия в национальном вопросе уже создавалась база для нескрываемого государственного антисемитизма.