Самбор рад был чем-нибудь занять свои мысли, которые, точно громовые тучи, носились в бедной голове его, наполняя душу нестерпимою тоскою. Он рассказал Хенго, как однажды какой-то парень, из жаждущих приобрести легким трудом сокровища, отправился в Купалову ночь в могилу, какие видел он там громадные здания, избы, наполненные золотом, как он шел все дальше и дальше, не будучи в состоянии остановиться от удивления. Таким образом, жадный парень так далеко забрел, что, когда петух крикнул первый раз, и могила закрылась, он из нее не мог уже выйти. Целый год он пробыл там. На следующий год, когда могила открылась, он вышел из нее жив и здоров, но немой, потому что духи закрыли ему рот навсегда, чтобы и не рассказал всего, что видел.

Теперь наши путешественники проезжали по местности более населенной: по обеим сторонам в зеленых рощах видны были хижины, из которых выходили струи дыма и кружились под деревьями. На берегу реки во многих местах виднелись остатки костров и следы лошадиных копыт. Местами валялись белые кости. В полдень путники остановились в зеленой дубраве, где было много травы для лошадей и вода близко — отличное место для отдыха. Соскочив с лошади, Смерда объявил, что здесь он намерен отдыхать. Изнуренные всадники сели в тени на траве и каждый вынимал из сумы, чем запасся на дорогу. Самбор вынул белый калач, данный ему Ягою, осмотрел его и снова спрятал в сумку — он скорее готов был вытерпеть голод, чем лишиться этого калача: это был свой, домашний калач!

Солнце не уставало ни на минуту бросать целые снопы лучей; стояла изнуряющая жара; ни малейшего ветерка, который мог бы ослабить действие жары. Кругом — куда ни глянь — лес, болото, заросшее камышом, и снова густой, непроходимый лес. Редко, редко где попадалось маленькое озерцо, точно любопытный глаз, озирающий окружающие леса. Камыш, точно ресницы, окружал этот глаз природы, лес, точно брови, длинною лентою обхватывал его. Все птицы притихли, одни кузнечики да шмели шевелились в траве; воздух располагал ко сну. Смерда дремал; Хенго смотрел волком и, казалось, занят был какими-то расчетами; Самбор, дав полную свободу своим думам, забыл обо всем окружающем… Вдали послышался человеческий голос. Самбор начал искать глазами того, кто нарушил этот сон природы и людей. Кроме зелени, ничего не было видно вокруг. До Самбора, однако ж, долетали звуки какой-то печальной песни. С каждою минутою они становились громче.

Все с любопытством начали высматривать певца. Голос раздавался как будто бы из самой реки. По берегу шел слепой старик; мальчик вел его за руку. Старик пел тихо, в руках у него были гусли. Певец дрожащими пальцами играл на них и тихо пел какую-то заунывную песню. Смерда, проснувшись, увидел старика и призвал его к себе.

— Эй, старик, иди-ка к нам! — крикнул он.

Гусляр остановился, поднял голову и белыми глазами, окруженными красными каймами, старался угадать, кто его призывает.

— Приди сюда, старик, отдохнешь, — повторил Смерда. — Поедим вместе, а потом послушаем твоей песни.

Певец ударил пальцами о струны, но петь перестал. Он долго думал, наклонив голову, наконец, дал знак рукою мальчику, чтобы тот вел его на гору, и они приблизились к отдыхающим,

— Куда идешь? — спросил Смерда.

— А разве я знаю? По белу свету, все вперед, — отвечал старик, — с песнями от одной хижины к другой.

Отвечая Смерде, гусляр сел на землю. Он положил гусли на колени и замечтался. Старик молчал. Вдруг, как будто бы песня была его собственною жизнью, он тихо, едва слышно, начал петь про себя.

Все молчали. Один из парней вынул из сумки лепешку и положил ее на руки певцу. Старик начал грызть сухую лепешку. Провожавший мальчик отправился к реке за водою. Самбор сел рядом с певцом.

— Старый Слован, — обратился он к старику, — ночевать зайди в Вишеву хижину: там тебе будут рады.

— На ночь? В Вишеву хижину? Не на моих ногах, — отвечал слепой старик, — ноги мои стары и изношены. Тихо теперь хожу, как улитка, передвигаюсь. Пройду немного, а ноги требуют присесть. К Вишу, к старому, далеко, очень далеко…

— Но все-таки зайди к нему, — говорил Самбор, — а когда остановишься у ворот, передай им всем поклон того, который сегодня простился с ними.

— Ты из Вишевой хижины? — спросил старик. — А кто с тобою, сколько их? Я знаю, тут сидят люди; хотя глаза не видят, все-таки знаю.

— Княжеские слуги, — ответил Смерда, — едем в город, к княжему Столбу. Вот и он с нами. А ты был в городе?

— Прежде хаживал, — сказал старик, — а теперь незачем туда ходить. Там теперь поют мечи, играет железо. Им не до песен теперь, да и некогда им слушать старика.

Старик тяжело вдохнул.

— А зачем князю песни? — смеялся Смерда. — Это бабье дело!

— А война… война, — как бы про себя заметил Слован, — война дело диких зверей. Пока чужой дух не поселился среди полян, отцы их пахали, пели и мирно хвалили своих богов, оружия не знали, разве что на зверей…

Смерда захохотал.

— Э-э, — заметил он, — прошли уж те времена, другие настали.

— Не те святые времена, какие были прежде, — сказал Слован, — не те времена, когда гуслей было у нас больше, чем железа, а песней больше, чем слез. Нынче слепой гусляр поет лесам и лугам, никто его не слушает. Пусть знают леса, как живали те, которые лежат уж в могилах… А когда умрут последние старики, они песню возьмут с собою в могилу; сыновья не будут знать, как жили их отцы, замолкнут могилы. Старый мир погрузится во тьму. Гусляр говорил медленно и тихо, певучим голосом, он и не заметил, как начал петь. Старик бросил хлеб, и пальцы его забегали по струнам; струны жаловались и плакали.