Едва успевали кончать одну песню, сейчас начинали другую. Хоры певцов перекликались с одного на другой конец городища. Дива впереди всех, с гордо поднятой головкою, танцевала и вела за собою вереницы танцовщиц… Остальные девицы повиновались каждому ее жесту, малейшему движению.

Лес вторил их песням и танцам: пылающие костры освещали его мрачные своды.

Вдали — бесконечное зарево от костров, а вблизи вьются, прыгают, бегают какие-то тени с распущенными волосами, с развевающимися по воздуху одеждами… Эй, Купало, Купало! Вот молодые парни окунаются в пламени, перепрыгивая через костры… Каждый прыжок вызывает громкие рукоплескания… Изредка раздается пронзительный крик — то парни бросились к женщинам… Кое-где, прикрываясь сумраком ночи, разгаром вакхической страсти, совершаются действия, разве только ради Купалы сходящие с рук виновным.

Но все же больше здесь хохота, нежели криков; больше веселья, чем слез.

Женщины еще танцевали, когда парни с зажженными факелами в руках стали прыгать через огонь; затем начали бегать вдогонку по лугу, пуская по ветру искры смолистых лучин.

В разных местах лили мед в огонь на жертву Бел-богу: пламень гас на мгновение, чтобы вспыхнуть с новою силою. Иногда случалось, что парни сталкивались в прыжке над костром; среди дыма и пламени глухо ударялись они друг о друга… Иногда хватались бороться, валились в кучу на землю и долго барахтались там, пробуя юную силу.

Около всех костров одновременно начались эти прыжки, а затем и бег с зажженными факелами. Искусство заключалось в том, чтобы горящим лучинам не дать погаснуть от ветра: держа их в руках, парни мчались вокруг бортей, лугов, засеянных пахатей, беспрестанно призывая Купалу.

На небе между тем уж замечались приготовления к встрече утренней зорьки… Ночь, еле успевшая накинуть свой саван на вершины деревьев, нехотя уступала место новому дню, загоравшемуся на краях горизонта.

Теперь только началось пиршество у костров… Всевозможная снедь и напитки быстро уничтожались… Пение раздавалось со всех сторон.

Изнуренная пением и танцами Дива сидела среди своих, молча уставившись на пылавший перед ней костер.

Самбор все время следил за каждым ее движением, шагом, но красавица ни разу даже на него не взглянула. Хотя товарищи всеми силами старались его расшевелить, он не принимал никакого участия в общем весельи, переходил с места на место, сосредоточившись исключительно на одном: не упустить Дивы из виду… Угрозы Домана не давали ему покоя… Дива, наконец, заметила Самбора, стоящего возле нее, точно настороже, и пригласила его подойти ближе.

— Иди к товарищам! — обратилась она к своему обожателю. — Иди веселиться с другими!

— А ты… Дива! — отвечал Самбор. — Почему ты так грустна и не поешь?

— Я, — начала красавица, — я! Да ведь судьба моя иная, чем твоя! Хотя бы я и хотела, а веселиться не могу… Чего глаз не видит, то сердце предугадывает; а грустно оно — и лицо не может быть весело…

Дива подняла свои томные глаза на Самбора.

— За лесами, за горами, — как бы про себя говорила она своим чудным, певучим голосом, — зарева горят… другие зарева… песни слышны, невеселые песни… лес шумит, толпы идут, огонь у них в одной руке… меч в другой… Вода с кровью смешалася, белые лилии почернели… Эй! Эй!..

Дива опустила на грудь свою голову. Забыла она, что Самбор стоит перед нею, а молодой парень ловил каждое ее слово, потрясавшее его до глубины души! Все ею сказанное до такой степени противоречило веселой обстановке, среди которой находилась красавица, что Самбор не мог уловить смысл печальной речи. Он долго еще всматривался в ее лицо, не смея заговорить. Живя время от времени прибегала к сестре, стараясь насильственно вовлечь ее в хороводы, брала ее за руки, но безуспешно — приходилось одной возвращаться к подругам.

Сидя на земле, Дива бессознательно вертела в руках венок, общипывая на нем цветы… Мысленно она была далеко, быть может, в другом, лучшем мире… быть может, в эту минуту она воображала себя в обществе отца, матери…

Самбор еще некоторое время оставался под дубом, не мог глаз оторвать от красавицы и переживал тяжелые минуты. Дива вторично подозвала его к себе, приказав ему присоединиться к остальным парням, которые веселились на славу. Самбор не посмел противоречить обожаемой дочери своего хозяина и отошел в сторону, не зная, куда направить свои шаги, так как прыгать и бегать в эту минуту он чувствовал себя не в состоянии.

Сам того не замечая, Самбор повернул в сторону леса. Ему хотелось уйти подальше от всех, укрыться в каком-нибудь темном углу, отдохнуть, — а лес, как на зло, был залит огнем и дрожал от веселых песен и криков парней и девушек. Нельзя было отыскать ни одного спокойного уголка.

Старики сидели кружками, болтали и пили мед; под деревьями в разных местах шептались уединившиеся парочки; девушки, взявшись за руки, длинными вереницами тянулись по направлению к лугу, навстречу им выбегали мужчины… Красавицы с криком кидались в лес… и плохо приходилось той, которая оказывалась пойманной… На вопль ее сбегались гурьбой парни отстаивать похищенную; завязывалась неравная борьба; женщинам оставалось только защищаться горящими поленьями.