В 1980 г. в серии «Памятники исторической мысли» мне удалось пробить издание «Идеи истории» Р. Дж. Коллингвуда с отличным предисловием моего бывшего аспиранта профессора М. А. Кисселя. Не меньшее значение (и огромный читательский успех) имела публикация в «Этнографической библиотеке» сборника избранных сочинений Маргарет Мид (1988).

Кстати, о вступительных статьях. Составитель сборника хороших переводных работ, естественно, заинтересован, чтобы его собственное предисловие не выглядело глупым. В СССР это зачастую было невозможно. Необходимым условием публикации ставилось жестко-идеологическое предисловие, оговаривающее все действительные и мнимые «ошибки» иноземных авторов. Так повелось еще с 1930-х годов. Кто-то из историков школы «Анналов» иронизировал, что в советских публикациях противоядие предшествует яду. Но если ты хотел, чтобы книга вышла, нужно было идти на издержки. Умный читатель понимал, что составитель не стал бы предлагать нечто такое, что самому ему не нравится, а на дурака можно было не обращать внимания. Это служило одним из главных стимулов для моих занятий историографией.

Интерес к истории семьи и детства побудил меня сблизиться с делавшей в то время первые шаги исторической демографией. В 1979 г. нам с А. Г. Вишневским, при моральной поддержке А. Г. Волкова, удалось издать важный сборник переводов «Брачность, рождаемость, семья за три века», благодаря которому наши обществоведы впервые узнали разницу между понятиями «семья» и «домохозяйство». С тех пор у меня существуют хорошие отношения с ведущими отечественными демографами. Методологический уровень их исследований в те годы, да и сейчас, был значительно выше, чем у делавшей свои первые шаги социологии. Эти связи сохранились и поныне. Я не раз принимал участие в демографических конференциях. Работы А. Г. Вишневского, которого я считаю бесспорным классиком российского обществоведения, явились одной из отправных точек моих исследований русской сексуальной культуры. В последние годы, когда я вернулся к проблемам семьи, отцовства и т. п., Демоскоп. weekly cтал для меня важнейшим источником информации по всем проблемам народонаселения. В своем учебнике «Сексология» я рекомендую его всем желающим.

Занятия философией истории убедили меня, что профессором философии я быть могу, а философом – нет. Дело было не столько в недостатке философской культуры (знания – дело наживное), сколько в отсутствии философского склада мышления. Настоящий философ должен быть либо метафизиком, либо аналитиком. У меня не было вкуса ни к тому, ни к другому. Философские проблемы интересовали меня лишь в той мере, в какой их можно было заземлить и проверить на конкретном общественно-научном материале.

Кстати, вопрос о соотношении философии и науки мне пришлось однажды обсуждать с Ж. П. Сартром. В краткий период, когда у него были приличные отношения с советской властью (не помню точной даты), он посетил Ленинград, и, поскольку я считался в этой области специалистом, встречу с ним доверили мне. Разговор происходил в номере философа в гостинице «Астория» в присутствии Симоны де Бовуар, которая, к сожалению, была простужена и молча сидела у окна.

К моему удивлению (я тогда еще не знал, что французские интеллектуалы его поколения, как правило, не владели английским), говорить по-английски Сартр отказался, но мой плохой французский оказался достаточным, хотя не исключено, что не без помощи переводчика (просто не помню).

После разговора на общие темы Сартр спросил, как я представляю себе соотношение философии и науки. Я ответил, что между философией и эмпирическим знанием существует вечное творческое противостояние. Подобно искусству и обыденному сознанию, философия охватывает действительность в целом. Широта и неопределенность философских категорий – не недостаток, а их имманентное свойство.

По мере прогресса эмпирической науки ученые пытаются преодолеть эту расплывчатость, переводя философские проблемы и термины в более определенные операциональные понятия. На этой стадии торжествует позитивистский взгляд, людям кажется, что философия себя исчерпала и мы наконец-то обрели положительное знание. Но на следующем этапе познания всегда оказывается, что вся система строгих научных понятий не исчерпывает первоначальной философской туманности, что специальные научные теории являются «недостаточно сумасшедшими», возникают новые вопросы, которые невозможно сформулировать в терминах существующей системы знания.

То есть философия – это критика существующего знания с точки зрения какой-то переживаемой, но еще не вполне четко сформулированной неясности, и эта диалектика является вечной. «Возможно, это мнение ошибочно, – заключил я, – но я думаю так».

«Это мнение наверняка ошибочно, – сказал Сартр, – потому что я думаю точно так же».

Осознание недостаточности философии истории неизбежно должно было привести меня к социологии. Этот переход имел двоякие истоки. С одной стороны, это было непосредственное продолжение работы по истории социальной философии и философии истории, из которых, собственно, и выросла социология XIX в. С другой стороны, он был связан с появлением в СССР эмпирических социальных исследований (это название появилось, чтобы не дразнить гусей возрождением «буржуазной лженауки» и не посягать на теоретическую монополию истмата и так называемого научного коммунизма).

Эмпирическими исследованиями как таковыми я заниматься не собирался, их инициировали не столько философы, сколько экономисты. Но на меня произвела сильное впечатление статья Г. А. Пруденского в «Коммунисте» о свободном времени. Я подумал, что чем-то в этом роде можно и нужно заниматься и у нас (политическую социологию я считал в СССР абсолютно невозможной), и посоветовал это сделать Ядову. Однако в то время Ядов был еще «чистым философом» и сказал, что эта тема и вообще любая эмпирия кажется ему мелковатой [31] .