Яснее всего это видно на примере спорта. Все футбольные команды мирового класса интернациональны по своему составу, что побуждает болеющих за «свою» национальную команду фанатов принимать также играющих в ее составе разноцветных «чужаков». Получается, что макросоциальный национализм дополняется микросоциальным интернационализмом: болеем за национальную команду, кто бы в ней ни играл!

Россиянам это непривычно. Раньше уехавший (равно – сбежавший) из страны спортсмен автоматически становился врагом народа. А сегодня мы болеем за Машу Шарапову, не интересуясь тем, какому государству она платит налоги и где раскручивает свой бизнес. Никого не волнует постоянное местожительство Марата Сафина. И уж на что плохой человек Роман Абрамович, который русские деньги вложил в английский футбол, но даже принадлежащая ему команда «Челси» в каком-то смысле становится «нашей», и мы готовы за нее болеть. Пожалуй, воронежские фашисты, убивающие латиноамериканских студентов, пощадили бы бразильского футболиста, забивающего голы за «нашу» команду. Хотя кто знает? Все равно он «черный», а его зарплата сильно превышает среднероссийскую…

Тридцать семь лет назад, когда я писал свою статью «Диалектика развития наций», ничего этого не было. Однако многие ее положения и теперь не устарели. Недаром я включил ее сокращенную версию в оба сборника своих избранных статей. Опираясь на конкретные западноевропейские и иные данные, я показал, что хотя национальные движения могут выступать под разными лозунгами – языковыми, религиозными, культурными или социально-экономическими, серьезное политическое значение они приобретают лишь тогда, когда эти признаки определенным образом переплетаются друг с другом. Поэтому надо изучать не отдельные символы, а всю динамичную систему этнической стратификации.

Сегодня российские власти пытаются перевести этнонациональные проблемы в разряд конфессиональных, акцентируя равенство возможностей не столько народов, сколько «традиционных религий», а точнее – возглавляемых политически лояльным духовенством церквей. Каждый может иметь свою синагогу (мечеть), лишь бы раввины (муллы) были сами знаете откуда. Этот путь дает сиюминутные тактические выгоды, но исторически является тупиковым.

Во-первых, этнонациональные проблемы не обязательно формулируются в религиозных символах. У башкир они могут быть иными, чем у татар, а русское население Латвии жалуется не на недостаток православных церквей, а на языковую дискриминацию.

Во-вторых, всякая религия неизбежно порождает ереси, которые, если церковь является государственной, тут же перерастают в политическую оппозицию. Мы уже видим эту тенденцию.

В-третьих, отождествление нравственности и духовности с религиозностью, которое предельно четко сформулировал бывший Генеральный прокурор В. Устинов, абсолютно не соответствует духу современной культуры и потенциально вовлекает государство в чуждые ему церковные распри.

Сращивание церкви и государства опасно для обеих сторон. Вспомним мудрый советский анекдот:

– Как сделать, чтобы искусство расцвело, а религия захирела?

– Нет ничего проще: отделите искусство от государства и сделайте церковь государственной!

Вхождение церкви во власть может оказаться гораздо более эффективным средством подрыва религии, чем советский государственный атеизм, который подтачивала изнутри его официальность. Обязательное преподавание «православной культуры» неизбежно усилит национально-религиозную рознь. В некоторых местах отождествление этнической принадлежности с религиозной повлечет за собой преследование детей, которые откажутся от этого предмета: раз он неправославный, значит он нерусский, то есть чужой, плохой. А плохое, казенное преподавание этого предмета – даже в дореволюционной школе, когда религиозность была значительно сильнее, он не пользовался особой популярностью, – сделает его объектом насмешек. В общем, деньги церковь получит, зато религия пострадает. Политруки в рясах – не самый удачный проект для XXI века. Россия все-таки не Иран.

Моим центральным научным проектом много лет была теория личности. Этот интерес имел как личные, так и социальные истоки. Уже в ранней юности я понял, точнее – чувствовал, что создан из вещества, которое не растворяется ни в какой среде. Это избавляет от заботы о сохранении своей идентичности, но затрудняет психологическое слияние с другими, растворение в «Мы». Отсюда – теоретический интерес к проблеме «Я», личности или идентичности. В советское время, когда всюду (во всяком случае – на словах) царствовал сплошной коллективизм, это было, мягко говоря, немодно, но именно поэтому – социально значимо.

Как это часто бывает, интерес к проблеме начинается с ее отрицания. Мои первые публикации на эту тему начались самым постыдным образом – заказной статьей о всестороннем развитии личности при социализме в журнале «Коммунист» (1954. № 8), в которой не было ни единого живого слова, сплошной пропагандистский вздор. В то время мне даже не приходило в голову, что систему фраз можно как-то сопоставлять с действительностью. К обоюдному удовольствию обеих, они существовали как бы в разных измерениях.

Между прочим, при обсуждении статьи один из членов редколлегии, А. Д. Никонов, неожиданно сказал, что преимущества социализма показаны в ней неубедительно. «В статье говорится, что в СССР идет технический прогресс, а на Западе что, землю лопатами копают? И чем наш восьмичасовой рабочий день лучше французской сорокачасовой недели?» – спрашивал Никонов. Я открыл рот от удивления, казалось, что от моей статьи осталось мокрое место. Тем не менее ее приняли в номер, предложив автору «учесть критические замечания». Но когда я попытался что-то сделать, заведующий философским отделом М. Д. Каммари все мое «творчество» выкинул, сказав: «На редколлегии говорить легко, а на самом деле – чем подробнее об этих вещах пишешь, тем менее убедительно они выглядят. Оставьте все, как было». Когда журнал вышел в свет, оказалось, что из статьи убрали даже те робкие указания на трудности бытия, которые в ней были, например на нехватку мяса. Старшие коллеги-философы мне завидовали – шутка ли, орган ЦК КПСС! А знакомый студент Анатолий Вершик (ныне известный профессор-математик) наедине сказал: «Ну конечно, я понимаю, если жрать нечего, можно писать и так. Но вы-то зачем это делаете?»