— Это он! Это он! Не убегай, я тебя вижу! Это он! Убийца. Он нас однажды ночью зарежет!

Но мы были уже далеко. Бежали по нашей улочке под деревьями, окутанными зеленоватой дымкой, а Буйвол, тяжело дыша, опять сунул в рот мою жвачку.

— Уф, полегчало. Вкусятина.

Должен вам сказать, что меня его выходка не привела в восторг. Да, я в ней пассивно участвовал, но не по своей воле — просто Буйвол обманом втянул меня в грязное дело.

Если честно, я даже его запрезирал. Раз уж отец вложил в машину все свои сбережения, надо бы отнестись к этому с пониманием. Буйвол, должно быть почувствовав мое настроение, плюхнулся на ограду под акацией и начал корчить дурацкие рожи. Делал вид, будто ему все нипочем. Я присел рядом, глядя на дерево, которое собирался любить всем назло. Акация гнулась под напором северного или, скорее, западного ветра, который принес запах чего-то нового, необычного, сулящего перемены.

— Знаешь, я ненавижу своих предков, — наконец сказал Буйвол, правда не очень уверенно. — А ты?

Я промолчал; мне не хотелось говорить на эту тему. Мимо проходил какой-то небритый мужик, волоча на спине деревянные козлы с каменными кругами и монотонно колотя железным прутом по консервной банке. При этом он смотрел вверх, на закрытые окна домов. Я догадался, что это точильщик, которого случайно занесло на нашу улицу.

— А больше всего ненавижу отца, — тихо продолжал Буйвол. — Он только этой своей машиной и живет. Даже ночью встает и выглядывает в окно, не сперли ли что-нибудь. Никуда нас не возит — боится, как бы с ней чего не случилось. Прав я? — спросил он с надеждой, выколупывая из ограды памятника камень.

— Мы собирались играть в партизан, — уклончиво ответил я.

— Ну и поиграли, — недовольно пробормотал он. — Да мне уже надоело.

— Стыдно небось? Повыпендриваться захотел?

— Э-э, очень нужно. Мы немного помолчали.

— Пошли сходим на соседнюю улицу в пекарню, — вдруг предложил Буйвол.

— Ну и желаньица у тебя.

— Ты, там так обалденно пахнет. Вкусятина. Я могу часами нюхать.

— Э-э, — протянул я точь-в-точь, как он.

— Честно. Запах хлебной корки — густой, горячий — и другой, сладкий, подгоревшего крема, а может, ванили, — шептал Буйвол, зажмурившись. — Ох, до чего я люблю такие запахи. — Он даже задрожал от наслаждения. — Ну что, идешь?

— Нет.

— Тогда пока.

— Пока.

Буйвол тяжело затрусил по улице, не замечая насмешливых взглядов прохожих, пораженных его могучими трясущимися икрами. А я подумал, что все-таки Буйволу хорошо: он одержим какой-то страстью и по крайней мере знает, зачем живет. Но тем не менее ждет комету. Странно.

Я вошел в нашу подворотню. Навстречу шла пани Зофья с подругой. Увидев меня, она поспешила спрятаться за угол. Пани Зофья нас, то есть меня и родителей, стесняется. В обществе своих подруг или приятелей притворяется, будто нас не замечает. Но так было не всегда. Когда-то давно отец сломал руку и важно носил перед собой белую гипсовую повязку, как стопку белья. Тогда пани Зофья отца не стеснялась. Наоборот, гордилась, а все дети, у чьих родителей руки были целые, ей завидовали. Стоило отцу появиться во дворе, как она, по собственному почину, с криком: «Папочка, папочка!» — кидалась ему навстречу. Кажется, даже целовала в щеку, хотя я в это слабо верю.

На цементных ступеньках перед нашим подъездом сидел Себастьян. В очень неудобной позе: прислонившись спиной к стене и одной лапой по привычке заслоняя брюхо. Такой уж был скромник.

— Привет, старик. Как дела? — забасил он, нетвердо владея голосом, а я почувствовал странный, вроде бы больничный запах.

— Что случилось?

— Ничего. Просто заскочил по дороге. Может, помешал?

Только теперь я заметил, что Себастьяна слегка пошатывает. Он отчаянно моргал своими почти лишенными век глазами, словно хотел разогнать туман или навести взгляд на резкость.

— Ты что, заболел?

Он смущенно улыбнулся, и с его перекосившейся морды одна за другой скатились две капельки слюны.

— Какое там. Старик, дай два злотых до завтра. Вернее, до послепослезавтра.

— У меня нет. Даже в копилке пусто, — сказал я и сразу вспомнил, что отец потерял работу и денег не будет.

В этот момент мимо прошла пани Зофья.

— Ну и компания у тебя, — прошипела она. Себастьян проводил ее мутным взглядом.

— Ничего себе, — буркнул он. — Откуда ты ее знаешь?

— Это моя сестра.

— А, тогда извини. — И привалился боком к двери. — Понимаешь, старик, я тяпнул валерьянки. Теперь перед глазами все плывет.

— Ты что, сдурел? Только кошки пьют валерьянку.

— Не знал, — простонал он, примериваясь, как бы прилечь. — Мне все едино. Главное — забыться.

— Себастьян, ты же когда-то был лордом.

— Да. Лордом-путешественником. Известным путешественником, — подтвердил Себастьян и повалился на ступеньки.

— Что с тобой, Себастьян? Я всегда считал тебя самым разумным псом на свете.

Он обнажил в язвительной усмешке крупные зубы.

— Видишь ли, старик, у всякого свои закидоны.

— Может, тебе у твоих хозяев плохо?

— Неплохо. Выдержать можно.

— Ну а что тогда?

— Сердце, старик. Больше я тебе ничего не скажу. Ни слова. Подкинешь до завтра два злотых?

— Я же сказал: у меня нет.

— Ах да, верно.

Он попытался встать с холодного цемента. Вокруг потемнело: небо затянулось черными тучами, из которых медленно посыпались редкие хлопья снега.