— Это против правил, — сказал он. — Вам что, больше делать нечего?

— Да вы посмотрите еще разок, — сказал Щетка, который, похоже, на меня поставил. — Типичный шпаненок. Сразу видно. В кичмане сидел?

— Где?

— В тюряге, Гжесь.

— Нет. Только в малолетке два месяца. Щетка, кажется, уже мною гордился. Теперь он смотрел на меня взглядом бандита, дождавшегося наследника.

— Я его покажу Щербатому, ладно?

Заяц, то есть директор картины, только недовольно поморщился. А мы перешли в другую комнату, где перед зеркалом сидел мужчина в очках и внимательно себя рассматривал. Лицо у него было все в каких-то рытвинах.

— Получай еще одного Гжеся, — сказал Щетка и плюхнулся на сундук с надписью «Не садиться».

Щербатый тоже довольно долго меня изучал, а потом спросил, косясь в зеркало:

— Кино любишь?

— Очень люблю, — сказал я с притворным энтузиазмом.

— А какие актеры тебе нравятся?

— Ну разные.

Меня бросило в жар: таких вопросов я не ждал.

— Например?

Я стал лихорадочно припоминать какие-то фамилии. Щербатый кивал, не переставая поглядывать в зеркало.

— А вы даже похожи на Тревора Хауарда, — с отчаяния сказал я наконец.

Щербатый замер перед зеркалом.

— Тебе так кажется? — медленно протянул он.

— Честное слово.

Он долго молчал и наконец вздохнул:

— Вид у него подходящий.

— Ну так что, покажем Лысому? — оживился Щетка.

И отвел меня в комнату с табличкой «Гримерная». Там в кресле, окруженная стайкой женщин в белых халатах, сидела чем-то недовольная блондинка. Задрипанный человечек с остатками седоватых волос вокруг лысины примерял ей разные парики. Он показался мне чем-то похожим на моих знакомцев, имевших обыкновение пировать у нас во дворе возле мусорных ящиков.

— Пан режиссер, — робко проговорил Щербатый. Щетка подобострастно молчал. — Пан режиссер, я нашел подходящего мальчика.

Лысый посмотрел на меня и пожевал сухими губами, точно пытаясь выплюнуть нитку в полсотни метров длиной.

— Что вы всё каких-то губошлепов водите? Мне нужен парень с характером, с изюминкой.

— Этот очень забавный, — еще более робко возразил Щербатый. — Два года просидел в колонии.

Лысый, то есть режиссер, долго плевался, сверля меня злобным взглядом.

— Мне не нравится.

— Попробовать можно, пан режиссер. Щелкнем пару раз, — заскулил Щербатый, который, видно, тоже на меня поставил.

— Прекратите терзать режиссера, — сказала недовольная блондинка— Войтусь, я что, весь фильм должна проходить в этой пакости? — И швырнула на столик очередной парик.

Режиссер поплевал сухими губами и задумчиво произнес:

— Должна. Должна. Щербатый страдальчески вздохнул:

— Может, я все-таки попробую?

— Вам бы только баклуши бить! — неожиданно взревел режиссер. — Я все должен сам. Санаторий тут себе устроили! Разгоню к чертовой матери! Чтоб я вас больше на площадке не видел!

И внезапно успокоился. Подмигнул одним глазом, потом другим. Поплевал тихонько.

— Что это я хотел? — пробормотал.

— Ну, Войтусь… неужели нельзя обойтись без этих мерзких чужих волос?

— Нельзя. Мы тебя сделаем более демонической.

— Значит, вы согласны? — вполголоса спросил Щербатый, который, вероятно, был правой рукой режиссера.

Лысый молча натягивал на голову недовольной блондинке новый парик. При этом он сплевывал еще ожесточенней, чем раньше.

— Пошли на площадку, Гжесь, Плювайка сдался, — сказал Щетка, схватив меня за больное ухо.

Потом я довольно долго сидел в большой комнате, полной детей и взрослых. Но перед тем женщина в белом халате протерла мне лицо, шею и руки мокрой губкой кирпичного цвета. Должно быть, с моей физиономией что-то произошло: все взрослые, которые были в комнате, стали смотреть на меня с неприязнью. Я сообразил, что это родители детей, желающих получить роль в фильме «Чудесное путешествие на Андромеду». Они то и дело нервно поправляли что-то на своих разряженных чадах. А те жутко воображали и свысока поглядывали на окружающих, будто уже снимались в американских вестернах. Взрослые, правда, тоже довольно-таки неприязненно косились на чужих детей, верно в душе удивляясь наглости их родителей, посмевших привести на студию таких придурков. Словом, атмосфера в большой комнате была неестественной и напряженной.

Одна только девочка лет двух или трех, которую мрачная, как ночь, мама звала Дакой, чувствовала себя совершенно свободно. Она залезала во все углы, всех расталкивала, заглядывала в чужие сумки, комментируя каждый свой шаг на удивление сильным голосом, похожим на голос утенка Дональда. Все смотрели на нее с симпатией, хотя и с некоторой опаской. Возможно, потому, что пропорции тела у Даки были какие-то странные: она казалась взрослым человеком, который забыл вырасти. К тому же ее маленькая головка была почти начисто лишена волос. За ней, норовя укусить, таскался пестрый котенок, тоже совсем еще младенец. Дака все время пыталась его ударить, но безуспешно, и они неуклюже разлетались в разные стороны. Тем не менее котенка никто не прогонял — вероятно, он тоже был актер.