Я не разделял этой гипотезы, известной как теория записывания памяти, по одной простой причине – если весь наш опыт действительно записан на фольге, тогда почему наши воспоминания неполны? Сторонники гипотезы предложили объяснение процессу забывания. Они предположили, что со временем листы фольги смещаются относительно стилуса, считывающего воспоминания, пока самые старые страницы не теряют контакт с ним совсем – но я никогда не находил это объяснение убедительным. Хотя привлекательность теории была мне понятна. Я тоже посвятил много часов изучению золотых чешуек под микроскопом и могу представить, как здорово было бы покрутить колесико точной настройки и увидеть в фокусе разборчивые символы.

А как замечательно было бы расшифровать самые старые из воспоминаний умершего, те, которые забыл он сам? Никто не помнит событий ранее вековой давности, а письменные протоколы – отчеты, которые мы вели, но из-за ограниченной памяти смутно помним об этом – охватывают еще пару-другую столетий. Как долго мы жили до начала запротоколированной истории? Откуда мы взялись? Обещание найти ответы внутри нашего мозга делало теорию записывания памяти такой соблазнительной.

Я был сторонником конкурирующей школы, которая предполагала, что наши воспоминания хранятся в некоем носителе, в котором процесс стирания реализован не сложнее, чем процесс записи: возможно во вращении набора шестерней или в позициях серии переключателей. Теория подразумевала, что все, что мы забыли, на самом деле потеряно безвозвратно, и наш мозг не содержит ни в каком виде историй более ранних, чем найденные в библиотеках. Одно из преимуществ этой теории состояло в том, что она лучше объясняла, почему после установки легких в умерших от удушья к оживлённым не возвращалась память и способность мыслить: каким-то образом шок смерти сбрасывал все шестеренки или переключатели в исходное положение. Сторонники же теории записывания памяти утверждали, что шок просто смещает листки фольги, но никто не хотел умертвить живого человека, даже имбецила, чтобы разрешить спор. Я мысленно представил эксперимент, который позволил бы установить истину окончательно, но он был рискован и заслуживал более тщательного обдумывания перед осуществлением. Я не решался очень долго, до тех пор, пока не услышал еще одну новость про аномалию с часами.

Известие пришло из дальнего округа. Тамошний муниципальный глашатай тоже заметил, что башенные куранты пробили час прежде, чем он закончил новогоднюю декламацию. Примечательной новость делал тот факт, что часы использовали принципиально другой механизм, в котором время отмерялось при помощи потока ртути в чашу. Здесь расхождение не могло быть объяснено общим механическим изъяном. Большинство людей заподозрило обман, розыгрыш, хулиганскую выходку. Мое предположение было более мрачным. Я не отважился озвучить его, но оно определило дальнейший ход моих действий – решение приступить к эксперименту.

Первый инструмент, который я собрал, был предельно прост: в своей лаборатории я зафиксировал четыре призмы в монтажных кронштейнах и аккуратно сориентировал их так, чтобы их вершины сформировали углы прямоугольника. Луч света, направленный на одну из нижних призм, отражался вверх, затем шел назад, затем вниз и, наконец, возвращался к исходной призме, пройдя по четырехугольной петле. Соответственно когда я садился так, чтобы мои глаза оказывались на уровне первой призмы, я получал ясную проекцию своего затылка. Этот солипсистский перископ сформировал базис для всего дальнейшего.

Похожая прямоугольная разводка исполнительных стержней позволила синхронизировать область манипуляций с областью обзора, предоставляемого призмами. Банк исполнительных стержней был гораздо объемней, чем перископ, но всё ещё относительно простым по конструкции. А вот то, что было приделано на конце этих ретроспективных механизмов, было гораздо сложнее. К перископу я добавил бинокулярный микроскоп, смонтированный на арматуре, способной вращаться из стороны в сторону и вверх-вниз. К исполнительным стержням я добавил блок точных манипуляторов, хотя такое описание вряд ли даст представление об этих вершинах конструкторского искусства. Сочетающие в себе изобретательность анатомов и идеи, навеянные строением тела, которое они изучали, манипуляторы позволяли их оператору выполнить любую задачу, которую он мог сделать своими руками, но на гораздо меньшем масштабе.

Сборка оборудования растянулась на месяцы, но ситуация требовала особой тщательности. Когда подготовка была завершена, я получил возможность, положив руки на два гнезда, состоящие из холмиков и рычажков, управлять парой манипуляторов позади моей головы, одновременно разглядывая через перископ то, что они обрабатывали. Теперь я был готов к препарированию собственного мозга.

Понимаю, что идея звучит как сумасшествие, и, расскажи я о ней кому-нибудь из коллег, они непременно попытались бы остановить меня. Но я не мог просить кого-либо еще рискнуть собой ради анатомического исследования, и, поскольку хотел делать вскрытие сам, роль пассивного субъекта операции меня не устраивала также. Авто-препарирование оставалось единственным выбором.

Я притащил дюжину заправленных лёгких и соединил их системой трубок. Смонтировал эту сборку под рабочим столом, за которым должен был сидеть, и приделал дозатор для прямого соединения с бронхиальным штуцером в моей груди. Это должно было обеспечить меня шестидневным запасом воздуха. Для подстраховки на случай, если я не закончу эксперимент вовремя, я запланировал визит коллеги в конце этого периода. Впрочем, я допускал только один вариант развития событий, при котором операция не закончилась бы вовремя, – если я стану причиной собственной смерти.

Сначала я удалил сильно изогнутую пластину, формирующую заднюю и верхнюю поверхности головы, затем две менее изогнутые боковые. Осталась только лицевая пластина, но она была заблокирована ограничительным кронштейном. Я не мог видеть её внутреннюю поверхность посредством перископа, я видел свой открытый мозг. Он состоял из дюжины или более блоков, закрытых извне плотно подогнанными друг к другу кожухами. Я продвинул перископ вплотную к щели между ними, и передо мною открылся дразнящий проблеск сказочных механизмов внутри. Даже с учетом того немногого, что приоткрылось моему взгляду, я мог сказать, что это было самое красивое и сложное устройство из когда-либо виденных мной, настолько превосходящее любой механизм, сконструированным человеком, что неопровержимо свидетельствовало о божественном происхождении. Зрелище одновременно волнующее и головокружительное, я смаковал его на строго эстетической основе несколько минут, прежде чем продолжил исследования.