Крапива нынче удалась, у речки стояла по обе стороны тропы прямо-таки заставой богатырской. Да и все удалось в нынешнем добром году. Подорожник во всю ширь дороги зелено стлался чуть не лопушиными листьями. Фиолетовое войско шалфея толпилось на опушке, возле тернов. А уж в степи…

В степи нынче было славно. Первые два колка, осины с дубками, Степан пропустил и пошел к большому, березовому. И вдруг, поднявшись на пригорок, он остановился: ложбина, лежащая перед ним, была залита ясным желтым светом. Это заросли донника недвижно стояли, покоя на сочных стеблях светлую желтизну сережек. Это молочайник, досыта напоенный, нынче радовал глаз зеленовато-желтыми, свежими веточками.

В ложбине, в полном безветрии, дурманил голову горячий дух медового настоя. Пчелы, шмели, мухи гудели меж цветов лениво и сыто, словно нехотя.

Оставив мысль о грибах, Степан шел по степи, и везде было хорошо. Гвоздики стояли, каждая величиной в пятак; да не по одной, а тяжелым букетом, по шесть-семь цветков на тонкой упругой ножке. Местами, полонив землю, табунились они полянами, а где и вразброс, брызгами рдели меж солнечной желтизны донника или над медуницами качались, длинноногие.

Давно, а может быть, никогда, а может, забыл уже Степан эти места в такой вот красе… А может, не приглядывался раньше… Да нет, бросилось бы в глаза! Просто год, наверное, был нынче особенный, щедрый на дожди и тепло. И потому все так взыграло, поперло из земли! Вот чабрец как цветет… Прямо в ноготь каждый цветок!

Наконец Степан устал. Возле одного из колков, чуть на отшибе, три березы стояли. В их тени, на ветерке, чтобы комаров не кормить, он и уселся, прислонясь к березовому стволу. «Вот бы девок моих сюда, – думал он. – Вот бы радости – что у большой, что у малой. Крику, визгу, охов всяких. Букетов набрали, венков бы наплели. Да хоть бы воздухом таким подышали…»

Степан дочку редко сюда привозил. В дороге ее мучить не хотелось. А с собой, на весь отпуск, брать нельзя. Глядеть за ней некому: бабка старая, сама еле ходит, мать на работе, а у него то сенокос, то другие заботы.

Степан прикрыл глаза. Он слышал, как трепещет под ветром березовая листва, как тонко звенит рядом какая-то малая крылатая тварь, как долдонит пустушка. Он видел, с закрытыми глазами видел и густую березовую зелень, и ясную бель ствола, и пустушку видел, удода, как он пестрым хохолом своим кивает и кивает словно заведенный. «Надо быстрей переезжать, – подумал Степан. – Нечего тянуть. Откошусь – и переезжать. Пусть хоть лето поглядят. За грибами походят. Покупаются. Нечего тянуть».

Мать с бабкой часто вспоминали, как любил косьбу дед Колюша. Славно при нем кашивали. В восемь кос, бывало, становились, загодя готовили иряну да квасу побольше. Рядок-другой пройдут, дед Колюша командует: «Садитесь, детки, отдыхайте. Покурите, детки, кваску испейте». Еще пару рядов, и снова отдых. За два дня управлялись.

Степан этой веселой косьбы уже не застал. Обычно вдвоем с покойным отцом им приходилось работать. Иногда мать помогала. А сен'a были все те же, на садах, на обережье, а в сухие лета и на стороне прихватывали. И упираться нужно было вовсю. Час косить, десять минут перекур – таков был жесткий распорядок, установленный отцом. Коса, правда, у отца была больше, вел он ряд шире, косить умел. В три дня траву укладывали. Когда служил Степан да учился, отец с матерью косили. Иногда сестер мужья помогали.

Нынче же надеяться было не на кого. Матери «выход'a» нужно зарабатывать в колхозе, чтобы без зерна не остаться.

Вечером пришел кум Петро, косы отбил. По всем дворам на хуторе глухо колотили. А мать зудела не переставая:

– Мой сыночек, ты гляди не спеши. Ты лучше помене, но все до травочки выбирай. Пятку не боись опускать, по земе ее, по земе. Ну-ка, ну-ка, вот здесь, во дворе, пройдись по гусынке, я погляжу…

Степан несколько раз косой махнул.

– Высоко берешь, мой сынок! Так ты всю траву погубишь. Ну, чего ж делать?! Либо на работу не ходить?!

Мать, озабоченная до слез, бегала вокруг Степана, жалко пошмыгивала носом. Суматошилась, словно клушка.

– Мама! Мама! – кидалась она к матери. – Ты завтра иди за ним и гляди, показывай, учи его. А ты слухайся, а не мотай головой! Счас вот покажи ему, мама, как точить косу. Ты, бывало, деду Колюше точила. Он всегда хвалил.

– Гос-споди! – не выдержал Степан. – Ты чего с ума-то сходишь? Чего, я косу не держал в руках?

– И-и, – махнула рукой мать, – косари! В том году зятёчки приехали помогать, всю траву загубили. Был бы живой отец, – вздохнула она, – да я бы разве… Он сам бы делал и за тобой приглядел. Такой был мастеровитый. И косьё по руке наладит, отобьет. Лучше наших кос на хуторе не было. За что же Господь… – всхлипнула она. И кончилось все это, конечно, слезами.

Хорошо было на нынешнюю траву глядеть: и зелена, и высока, и густа. А вот бралась она тяжелехонько. Когда-то по саду и обережью чистый аржанец стоял. Теперь же он почти везде выродился, помешался с люцерной, донником, со свистухой, полынком; у плетней да меж дерев лопухи лезли, крапива, чистотел. В общем, всякой твари по паре. А тут еще вьюнок густо оплел это и без того тяжелое разнотравье. И потому косилось нелегко. Сначала Степан по-отцовски хотел работать: перекур через час. Но уже на первых, коротеньких рядах п'oтом облился. Сердце колотилось гулко. И все более вязкой, тяжелой казалась ему трава. С силой тянул он косу, а добив ряд, останавливался, дышал с сипом и не мог продышаться. И с тоской, даже с каким-то ужасом глядел он после каждого ряда вокруг и охал в душе, оттого что вся работа была впереди, и не верил, что сможет ее сделать. Ни в первый день не верил, ни на другой.