– Маенькие теята! – оборачиваясь к Хурдину, закричала девочка. – Маенькие гуята! – обрадованно возвестила она, когда проезжали плотину и пруд с птицей.

У садов, огороженных не столько плетнями, сколь завалами сухих веток, у перелаза спешились. На земле девочка оказалась совсем крошечной, в длинном бордовом платье.

– Ты сними с нее, а то жарко, – предложил Хурдин.

– Да, снимешь… – усмехнулся мальчик.

– Касивое платье… Касивое… – горделиво сказала девочка, поняв, о чем речь. – Мое…

– Очень красивое, – подтвердил Хурдин, пересаживая ее через ограду, в сад.

Эти сады лишь по старой памяти назывались садами. Вербы тут росли, тополя, огороды сажали, косили сено. Хурдин свой огород угадал. Картошка на нем стояла в колено. И на сочных листах ее, там и здесь, гнездились полосатые колорадские жуки, а уж личинок было и вовсе пропасть.

– Сейчас я с Ленкой… Пусть она поливает, – сказал мальчик.

– Поивать буду, – подтвердила сестренка, горделиво задрав нос. – Мой капуста… Мой люк!.. – и заспешила за братом.

В малую «копанку» возле берега мальчик налил воды, вручил сестре игрушечное ведерко и наказал:

– Гляди в речку не лезь. Там глубоко…

– Губо-око… – покашиваясь на воду, подтвердила девочка. – Поивать буду. Мой капуста. Мой люк.

– Да, поливай. Молодец.

Зачерпнув из «копанки», девочка заспешила к огороду, косолапенькая, в длинном, тяжелом платье.

Хурдин с мальчиком развели хлорофос и, помахивая вениками, принялись кропить картофельные кусты пахучей отравой. А девочка топотила по дорожке, от «копанки» к огороду, подавая о себе весть:

– Поиваю! Мой капуста!

– Молодец! Хорошо Лена поливает, – усердно хвалил ее мальчик. – Хозяйка!

– Хозяка! – звенел в ответ веселый голосок.

– Хозяйка, хозяйка!

Хурдину картофельные кусты были по колено. Он кропил их не спеша, курил, стараясь дымом перебить хлорофосовую вонь, порою останавливался, поглядывая вокруг. Огородные деляны лежали вправо и влево.

– Чья это? – спросил он, указывая на сорный, бурьяном поросший участок.

– Фалалеевых, – ответил мальчик и добавил осуждающе: – Будут жалиться: семена плохие, не уродилася.

– А помногу накапываете?

– Мы с мамкой в том году тридцать мешков нарыли.

– Хорошо.

От хлорофосового духа начинало подташнивать, и Хурдин, оставив ведро и веник, к берегу пошел, чтобы отдышаться.

Сады и огороды лежали по обе сторону речки. Пруженая и перепруженная, она, считай, не текла. Местами, где еще били со дна ледяные ключи, речка раздвигала камыши омутами с белыми лилиями и кувшинками.

Мальчик подошел незаметно и сел рядом.

Сестренка подле брата пристроилась, расправляя намокший подол.

– Уста-а. Потом снова буду поивать.

– Скупнуться… – сказал мальчик и, быстро сбросив легкую свою одежду, с разбегу кинулся в воду.

– Он па-авать умеет, – горделиво заявила сестренка. – Па-авает.

Мальчик плавал. В желтоватой воде вьюном вилось тростиночное тело.

Ухнул в воду Хурдин. Плеснула на берег волна, и камыши зашуршали. Даже сейчас, за полдень, студеной была вода, и Хурдин быстро полез на берег. За ним и мальчик.

И снова принялись они за свое дело. В горячем воздухе, перебивая пресный запах воды и полынкового сена, поплыл тяжкий хлорофосовый дух.

Вечером мать Хурдина хвалила:

– Молодец, сынок. Помочь мне оказал. А я выход заработала – може, мне зернеца поболе уделят.

Темнело медленно, и вроде менялась погода. В закатной стороне низкие пепельные облака шли на юг, а над ними летучий небесный дым багряными клубами мчался к северу, к северу. А над хутором стояло чистое небо, с ясной вечерней зеленью.

Хурдин собирался в гости. Из привезенного, московского, набрал он конфет, печенья, пачку халвы, коробку фломастеров взял, детскую книжку и попросил мать:

– Ты бы собрала чего-нибудь. К мальчику я хочу сходить, к Сереже. Сметаны, что ль, молочка… вареники там остались, давай отнесу. Только подогреть надо.

– Сами они подогреют, у них газ. А чего ты к ним?

– Да поглядеть. Одни живут… И вы к ним как-то относитесь… Не по-людски.

– А мы чего… Мы ничего…

– Вот то-то и оно, что ничего, – попенял Хурдин сдержанно.

Но мать его поняла.

– Сынок, сынок… Нас самих бы кто пожалел. А уж об них нехай начальство горится.