Шрифт:
– Это правда, что последней каплей, которая переполнила твою чашу, был кумачовый плакат над Крещатиком: «Выше роль женщины в сельском хозяйстве хохлацкой республики!»? Говорят, ты увидел этот плакат и заявил, что лучше помереть от тоски по родине, нежели от злобы на родных просторах?
– Вот только теперь я тебя окончательно идентифицировал. Когда наслышался твоей картавости.
– Не картавость, а мягкое эль, – сказал я. – Помнишь, как в Ленинграде, в ресторане «Восточный», теперь отчего-то в «Садко» переименовали, заставлял меня произнести «отоларинголог»?
– Я тогда «Киру Георгиевну» писал. Тому двадцать семь лет прошло. Кира Георгиевна в детстве «эр» не произносила и от «отоларинголога» впадала в транс.
– Я и сегодня эту абракадабру произнести не могу, – сказал я.
Мы шарахнули по первой кружке французского – без всякой водяной примеси – пива, закурили – я «Космос», Виктор Платонович свой неизменный «Голуаз», самые крепкие и дешевые французские сигареты, с этаким черным табаком.
– Расскажи-ка про «Новороссийск», – попросил Некрасов. – Как он потонул? По пьянке, конечно, они столкнулись?
– Какой «Новороссийск»? – не понял я. – Какая пьянка?
– Прости, я спутал. «Нахимов». Здесь писали, что на обоих судах все были пьяные. Они столкнулись на подходе к Новороссийску.
– Ты с ума спятил! На мостике пьяных не бывает, а уж на выходе и подходе к порту…
– Ты сам моряк – вот и защищаешь своих.
– Не неси бред. К новороссийской беде водка никакого отношения не имеет.
– Слушай, мы же договорились говорить правду. Объясни тогда, как они на ровном месте… Это же такое горе!
– Слушай, мне надо часа два, чтобы тебе что-то объяснить и судебного разбирательства еще не было, я сам толком ничего не понимаю.
– А все-таки они были пьяные. А ты врешь по принципу: моя хата с краю и окна в другую сторону.
Ну что ты будешь с ним делать?!
– Слушай, я был в рейсе, когда все это случилось. А когда в рейсе получаешь известие о катастрофе, то переживаешь особенно сильно. Точно могу тебе одно сказать: никогда мы не получали таких архидурацких радиограмм от министра, как тогда. Вот это действительно факт, а не реклама.
– Ты все еще плаваешь?
– Эту навигацию отплавал опять в Арктике: Мурманск – Диксон – Тикси – Колыма – Певек – Колыма – Игарка. Два месяца как вернулся.
– Господи, как я тебе завидую! – вырвалось у него. – Два месяца назад был на Колыме?!
Он не только завидовал, он ко мне «проникся». Спросил, конечно, причину моего появления в Париже. Я объяснил, что обследую разных жен Пикассо.
– Кажись, они не отличались выдающимися умственными достоинствами, – заметил Некрасов. – А ежели грубее, Толстого перефразирую: «Господа, как я понял, все жены Пикассо были достаточно глупы для того, чтобы их любил гений». Хотя каждая соответствует его «периоду», а это не фунт изюму… Ладно, слушай, как теперь с водкой там, на Севере, на Колыме?
– «А там, на Севере, в Париже…» Сухой закон по всей трассе Великого морского пути. Только в Дудинке по каким-то талонам спиртное продают. Мне лично за три месяца перепало два раза.
– И как же там люди живут?
– Плохо, Вика, очень плохо. Выжрали всю дрянь. Про одеколон, конечно, и не говорю. Это на уровне здешнего «Наполеона». У пограничных солдат сапожную ваксу изъяли. Ее каким-то образом тоже научились употреблять.
– Это ты серьезно?
– Мы же договорились, что будем правду.
– А как там со жратвой?
– Ужасно. Сухое молоко выдают детям по специальным спискам. Сменим-ка пластинку. Ты же не из тех, кто сует пальцы в рану? Или уже из них?
– Нет, не из них. Но что будет дальше?… Нет, не спрашиваю. Вряд ли что-нибудь радостное. А плохое всегда успеваешь узнать.
– Правильно. Тыкать пальцами в раны имеют право только те, кому эти раны принадлежат. Слушай стихи. Это про «Нахимова».
Когда чей-то борт Пробивает чужими форштевнями, Иль штормом суденышко Бросит на скалы, на мель, А люди за бортом Кричат голосами пещерными, Такими, что, может быть, Сам Посейдон онемел, То с берега сразу Прибудут эксперты ученые, Смешавши подобьем коктейля И правду и ложь, И в черных машинах Осенней дорогою черною Моих капитанов Конвой повезет на правеж. Сидят прокуроры И морщат мучительно лобики, И в белую пену бумаг Окунают персты, В глазницах у них Не зрачки, а железные гробики, А жены у них, Словно Доски почета, чисты. Их бьют, капитанов, Железными, ясными фактами, Распяв на кресте Штормовых, непредвиденных драм, Не зная: сердца капитанов Пробиты инфарктами, Хоть их не фиксируют Перышки кардиограмм. А чайки противно скрипят, Будто в шлюпках уключины, Прибрежный маяк Почему-то надолго погас, А годы морские Винтами сквозь сердце прокручены, И в каждую дырку Заложен тяжелый фугас. На мостике стойте, Шутите с командою бодренько, Но помня в прогулке От бака до самой кормы, Что каждый моряк Для жены заместитель любовника По части валюты, По части жратвы и «фирмы». Теперь вы рабы Распорядка известного, четкого, Где «попки» на вышках, Солдат, автомат на ремне… О дай же вам господи В лагере срока короткого, И дай же вам боже Погибших не видеть во сне…– Это твои?
– Нет. Есть такой поэт Ян Вассерман, судовой врач, альпинист, дальневосточник, плавал на «рыбаках», из вечных правдоискателей.
– Это напечатано?
– В письме ко мне.
– А теперь будет напечатано?
– Не думаю.
– Какие-нибудь еще его стихи помнишь?
– Пожалуйста. Это еще семьдесят девятый год. «Залив Креста». Есть такой залив на самом дальнем краю русской земли. А эпиграф из меня: «Соловки – это запах тления и разрушения».
Есть на краю земли Залив Креста, Там грязный снег стреляет в щеки колко, Но голубая, ледяная корка Над тем заливом девственно чиста. Поселок там, как почерневший труп, Где ребрами – обугленные рейки, И вылезает серый дым из труб, Как вата из дырявой телогрейки. Там лагерь был. Войди и посмотри: Сторожевые вышки, как бояре. Сутулятся, как батраки, бараки, С засовами снаружи – не внутри. Продутая земля под цвет халвы, Есть одинокий дуб и восемь кладбищ, И словно сотни ровных, серых клавиш — В одном ряду могильные холмы. Чьи здесь зарыты мысли и слова? Кто мертвых помянет хотя б молитвой? Облезлая дощечка над могилкой, И надпись на дощечке: «М дробь Два…»