— Вообще-то нет. Я не могу заплатить ему ни лиры.

— Не можешь или не хочешь?

— Не могу.

— Ну, в таком случае у меня, кажется, есть шанс наконец-то прочесть «Историю упадка и разрушения Римской империи» Гиббона. [14]

— В каком смысле?

— В прямом. Я останусь дома до тех пор, пока дело каким-либо образом не решится — по договоренности или через суд.

— Если мне назначат штраф, я его заплачу, — сказала она, и в ее голосе было столько гражданского самосознания, что Брунетти ухмыльнулся.

Продолжая улыбаться, он произнес:

— Кажется, Вольтер сказал: «Я могу быть не согласен с вашим мнением, но готов отдать жизнь за ваше право высказывать его».

— У Вольтера много подобных изречений. Звучит неплохо. У него была привычка говорить вещи, которые очень неплохо звучат.

— Что-то сегодня ты как-то особенно скептически настроена.

Она пожала плечами:

— Благородные чувства всегда кажутся мне подозрительными.

— Особенно, если о них говорят мужчины?

Она наклонилась к нему, накрыла его руку своей ладонью:

— Ты это сказал, не я.

— И тем не менее это так.

Она снова пожала плечами:

— Ты действительно намерен читать Гиббона?

— Давно хотел. Но, вероятно, в переводе. У него слишком изысканный стиль для меня.

— В том-то вся прелесть.

— Напыщенной риторики мне хватает и в газетах, в историческом исследовании она мне не нужна.

— Газетчикам все это должно очень понравиться, как ты думаешь? — спросила она.

— Андреотти [15] вот уже лет сто никто не пытается арестовать — надо же им о чем-то писать?

— Ну да. — Она встала. — Тебе чего-нибудь принести?

Брунетти, пообедавший весьма скромно и невкусно, попросил:

— Сэндвич и стакан «Дольчетто». — И стал расшнуровывать ботинки. Паола направилась к двери, но он окликнул ее: — И первый том Гиббона.

Минут через десять Паола все принесла, и он позволил себе расслабиться: вытянулся на диване, поставил стакан на столик рядом, а тарелку — себе на грудь, раскрыл книгу и начал читать. Бутерброд был с беконом и помидорами, между которыми лежал тонкий слой овечьего сыра, пекорино. Паола вышла и, вернувшись, положила ему на грудь льняную салфетку — как раз вовремя: из бутерброда выпал кусочек сочного помидора. Брунетти положил надкушенный сэндвич на тарелку, взял стакан и сделал большой глоток, пробегая глазами вводную главу — бестактный хвалебный гимн величию Римской империи.

Вскоре — в самый разгар рассуждений Гиббона о терпимости, с какой политеист смотрит на все религии, — в комнате снова появилась Паола, наполнила мужу стакан. Забрав с его груди пустую тарелку и салфетку, она удалилась обратно на кухню. Гиббон наверняка что-то писал о послушании добропорядочных римских жен, и Брунетти не терпелось дочитать до этого места.

На следующий день он продолжил изучение Гиббона вперемежку с просмотром газет, купленных детьми. «Газеттино», репортер которого накануне пытался не дать Брунетти войти в дверь, заходился яростью, разглагольствуя о злоупотреблении властью, об отказе комиссара сотрудничать с прессой, удовлетворяя законное право последней на получение информации, о его наглости и склонности к насилию. Каким-то образом журналисты узнали об истинных мотивах поступка Паолы и сделали их достоянием гласности: автор статьи, преисполненный чувством праведного гнева, заявлял, что она лишь работала на публику и поведение ее несовместимо с занимаемой ею должностью университетского преподавателя. То обстоятельство, что ее ни разу не просили дать интервью, в материале не упоминалось.

Газеты покрупнее неистовствовали меньше, хотя случившееся и на их страницах представлялось как пример распространившейся среди обывателей опасной тенденции пренебрегать законом ради какой-то извращенной идеи «правосудия» — это слово неизменно значилось в кавычках, вероятно, чтобы выразить презрение к нему.

Покончив с газетами, Брунетти опять занялся книгой и из дому носа не высовывал. Как и Паола, большую часть времени просидевшая в своем кабинете над научной работой одного из студентов, готовившегося к экзаменам под ее руководством. Дети, которых родители посвятили в происходящие события, входили и выходили беспрепятственно, они покупали продукты, приносили газеты и вообще чувствовали себя превосходно, несмотря на то что привычный уклад жизни семьи рушился.

На второй день Брунетти позволил себе как следует поспать после обеда: не просто растянулся на диване в ожидании, пока на него снизойдет дрема, а залез в постель, под одеяло. Несколько раз звонил телефон, но он не стал подходить: пусть отвечает Паола. Если это Митри или его адвокат, она, вероятно, расскажет ему, а может, и нет.

На третий день затворничества, после завтрака, снова раздался короткий звонок. Через несколько минут в гостиную вошла Паола и сообщила, что к телефону просят его, Брунетти.

Лежа на диване, он потянулся вперед, не давая себе труда спустить ноги на пол, и взял трубку:

— Да?

— Это Вьянелло, комиссар. Вам уже звонили?

— Кто?

— Ребята, дежурившие прошлой ночью.

— Нет? А что?

Вьянелло начал что-то говорить, но слова его заглушили громкие голоса, звучавшие на заднем плане.

— Где вы находитесь, Вьянелло?

— В баре у моста.

— Что случилось?

— Митри убили.

Брунетти быстро сел со словами:

— Как? Где?