Шрифт:
А Лида вышла к доске, обменялась взглядами с Садовничьей: мол, не пора ли и тебе, девочка, сесть на место? Не пора ли уступить капитанский мостик более достойному человеку?
Таня, однако, продолжала стоять, и даже — словно бы для надежности, словно чтоб уж никаким ветром ее отсюда не сдуло, — взялась рукой за учительский стол. Тогда Самсонова просто встала впереди нее — как бы загородила своей персоной. Как бы вообще Тани больше не существовало!
И снова Таня Садовничья почувствовала себя неуверенно, неудобно. Что же случилось? Почему и этот еще вчера подчинявшийся ей человек вдруг оттесняет ее за кулисы?
А происходящее имело очень простое объяснение: Таня вела себя неожиданно, начальственно, жестко. И все первое время перед ней терялись. Но ведь жесткости научиться нетрудно. Жесткость — это не то что доброта, здесь все ясно: кто смел, тот и съел.
И сейчас Самсонова оказалась «смелой», потому что у нее был план продолжения войны — у нее, а не у Садовничьей.
— Будет тишина? — сказала Лида. Вернее, она крикнула. Но очень спокойным, внятным и потому особенно властным голосом.
Хороший прием, подумала Садовничья, надо запомнить. А Самсонова уже без всякого крика продолжала:
— Обыск не нужен. Я знаю, кто это сделал. Я догадалась! Я думала, он сам признается… Может, все-таки ты сам признаешься, Крамской?
Один, у самого края
И сразу какая-то тяжесть придавила его к стулу, он даже опустил голову.
Это была тяжесть человеческих взглядов. Весь класс смотрел на него… Если он сейчас не поднимет голову, они подумают… Но они уже и так подумали: то ими Таня командовала, то он сам, то Тренин, то Лидка Самсонова. И теперь им стало уже все равно, кому подчиниться.
Когда Сережа все-таки поднял голову и встал, он увидел, что его дела плохи.
— Я этого не делал.
— А у меня есть доказательства! Вы помните или нет, что у меня вчера голова заболела на физкультуре? И я его послала в класс за портфелем, и он долго не возвращался, а пришел — какой-то нервный был. А потом у Вари Мироновой пропали деньги. И появилась эта половина странички из журнала!
Тут Крамской почему-то вдруг покраснел. Тренин, который заметил это, подумал: «Сейчас признается… Интересненько будет!»
Таня Садовничья твердо знала: это не Крамской! Слишком она хорошо изучила его. Да нет, он абсолютно не преступник! Но сдержала себя: ничего-ничего, надо проучить. Потом она его вытянет из трясины. И чтоб он запомнил, кто его спас! А пока…
И сразу она избавится от этого позорного обыска, от Тренина, с которым она тоже посчитается. Может быть, даже и при помощи Крамского. Только это все позже.
— Что же ты молчишь, Крамской? — сказала Таня, становясь рядом с Самсоновой. — А я тоже помню. Верно, Лида! Он когда вбежал с твоим портфелем, он какой-то был неестественно запыхавшийся.
Она смотрела Сереже прямо в глаза.
— Эх, ты, — сказал Сережа со злостью и обидой, — я же все время был твой помощник! Значит, и тебя надо подозревать! Других топишь, а сама уже потонула.
Растерянность мелькнула в Таниных глазах, она удивленно нахмурила брови.
— Точно! — крикнул Тренин. — Правильно! Мы ее тоже проверим. Что нам, тяжело? — Он улыбнулся. — А ты, Корма, и сейчас волнуешься. Не только вчера, когда с портфелем.
— А ты бы не волновался, да? — закричал Годенко. — Когда тебя вором подозревают!.. Я его знаю, Серегу-Корму. Да что, мы его все не знаем? Это не он!
— А пусть доказательства приведет! — крикнул Тренин.
— Не надо никаких доказательств. Даст честное слово, и хорош! — После этого Годенко отвернулся к окну, словно ему было стыдно здесь находиться.
Слова эти были так просты и так ясны, что… что многим сделалось не по себе: да как же они мне самому-то в голову не пришли? Воскресенский Алеша даже встал, пошел по проходу к Годенко.
Но сам Сережа не услышал этой перемены в классе. Да и трудно что-нибудь услышать, когда тебя так оглоушат.
— Успокойтесь, — сказал он с презрением. — Есть у меня доказательства!
Ведь у него действительно был железный свидетель — Маринка Коробкова.
И тут… О господи! Как же он мог позабыть! Померкнувшим взором Сережа посмотрел на часы. В конце второй переменки в руки ему посредством тайной почты попала узкая полоска бумаги: «2 ч. 30 м. у к/т «Горный». М. К.».
Сережа не любил слово «свидание», оно казалось ему каким-то пошлым. Каким-то неприятно взрослым. Вообще вся эта так называемая «любовь» до недавнего времени ему не нравилась. Он старался не смотреть на нее по телевизору, как любят некоторые, и даже, пожалуй, многие.