Шрифт:
Блины поджаристые, блины — чистое объеденье! А самое главное, — затеянные на лад совсем, совсем почти волшебный. Ведь пускай мне бабушка о ночном своем чудодействе так и не призналась, но я-то все равно это видел собственными глазами!
САМЫЙ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ МАСЛЕНИЦЫ
Масленица в нашей деревеньке шумела уже второй день. Мы с бабушкой сидели дома за столом, за горячим самоваром, доедали разогретые на сметане, вчерашние блины. Мы их запивали чаем из синих чашек, а в окошко к нам, отражаясь от подталых, но все еще белых сугробов, так золотым потоком и врывался чистый утренний свет.
Улыбчиво щурясь от этого света, бабушка, вся от блинов, от горячего чая разрумяненная, нежданно передо мною, перед мальчонкой, пустилась в приятные воспоминания, рассуждения:
— Про настоящую-то Масленицу теперешняя молодежь ничего и не ведает толком. Ничего не знает, кроме блинов, танцулек да катанья на лошаденке, ежели таковая где уцелела… А ведь раньше и катались не просто так! Особенно — с гор на саночках. Особенно вот в такой, как сегодня праздничный вторник, что прозывается — Заигрышем. Да Заигрышем не только веселым, а еще и — счастливым! Потому как в этот вот день многие девчоночки и пареньки выведывали, а то и навсегда находили свое счастье. Совместное!
— Что за совместное? — опускаю я чайную чашку на стол, смотрю на бабушку.
А она от приятных воспоминаний расчувствовалась совсем:
— Тогда примета такая была: с каким пареньком какая девчурка на санках кататься предпочтет, значит, той парочке и быть дружной на весь их век, делить всю жизнь одно общее счастье… Я сама во свое молодое время как в Заигрыши-то с твоим дедушкой прокатилась, так навсегда вот с ним и подружилась.
И тут бабушка вдруг взглядывает на меня как бы с испугом, даже прикрывает рот ладошкой:
— Ой! Чего это я! С тобой, с малолетком, пустилась в разговоры этакие… Тебе об этом — еще рано!
И кивает в сторону кухни:
— Лучше неси-ка блинов на добавку. Они на печном шестаке.
Я на кухню шагнул, а там у нас тоже окошко. Из него вид на спуск в обширную, всю под снегами, речную долину. И на гребне спуска близ самой нашей избы стоит, придерживает саночки Пашка Тетерин.
Он придерживает, улыбается, а к нему, на его саночки верхом, усаживается Даша Сапожкова!
Садится к Пашке та самая Даша, с которой мы, когда у меня еще и собственных санок не было, очень прекрасно катались на поросячьем корытце… Усаживается к Пашке та самая Даша, с которой мы вдвоем лишь, безо всякого Пашки, высматривали сквозь ледяные оконца в речке под горой золотую рыбку. И, хотя ни о какой такой дружбе тогда не говорили, но знали, но понимали: мы двое — друзья! А вот теперь, по толкованиям бабушки моей выходило, в счастливый-то день Масленицы получалось, что наибольший друг у Даши — не я, а Тетерин Пашка!
И тут я вихрем в избе пролетаю мимо бабушки, — как ноги в валенки всунул не помню! — и вот со своими теперь санками, излаженными для меня моим добрым сродником дядей Мишей, стою на вершинке того снежного склона.
А Даша с Пашкой успели съехать оттуда, потихоньку обратно подымаются, беседуют меж собой куда как по-приятельски.
Скажу прямо: у меня от такой картины переняло дух.
У меня даже закололо внутри, но — ничего — стою, молчу, их жду.
Они ко мне поднялись, Даша, как ни в чем не бывало, смеется:
— Привет! И ты здесь? А мы, видишь, уже катаемся.
— Вижу, что ТЫ катаешься… — тугими от злости губами выговариваю я. — Все вижу! Да только катает-то тебя Пашка там, где хоть бы хны съедет любой карапузик. А вот рядом есть такая круча, что с нее можно лететь почти как по воздуху!
— По воздуху, вниз башкой… — буркнул, вмешался Пашка, да еще и добавил: — Чего ты расхорохорился? Перед кем выставляешься? Перед ней что ль?
И он показывает на Дашу, а мне теперь все нипочем, я ору:
— А хоть бы и так! Вот проложу новый, гожий только для самых отважных путь, и она запросится на саночки не к тебе — Тетере! Она тебя, Тетери, куда как похрабрей!
И, не говоря больше ни слова, кидаюсь к тому месту, где спуск к реке обрезан в самом деле головокружительной кручей. На ее узких, убегающих вниз, уступах снежные сугробы держатся едва-едва. Я бросаюсь на санки плашмя, лечу в эту белую пропасть. Но лечу всего, может, миг. А потом, весь в облаке пыли снеговой, чувствую лишь как санки колотятся, бьются о какие-то бугры, каменья, и вот — удар, еще удар! — и санок подо мной нет. Я только сам, один, качусь катом, стукаюсь головой, руками, ногами обо все льдистые кочки на моем стремительном пути.
Наконец остановился, открыл глаза, хочу встать, а в колене дикая боль. Гляжу вокруг — санки мои едва торчат из снежной осыпи; смотрю на крутизну вверх — там Пашка приплясывает, кричит:
— Ага! Ага! Как было тебе говорёно, так и стало! Вниз дурацкой башкой!
А вот Даша не кричит ничего. Ее и рядом с Пашкой не видно. Она — ну, надо же! — спускается ко мне. Она по более пологой стороне крутизны слезает осторожно, не очень ловко, но почти прямо ко мне. Через сугробную, высокую осыпь перебредает, говорит: