И от злости я делаю глупость.

Надо было задержать парня, акт составить, утром осмотреться на палубах, в грузе, убедиться, что цело все, или описать недостачи, потом власти вызвать. А я толкаю его в шею:

— Пошел за борт! Тебе еще трап подавать?!

И он сиганул с четырех метров, головой вперед, с зажатыми в руках деньгами. Шлюпчонка шастнула к нему в свете люстры. Она показалась мне пустой, не успели они еще нагрузиться. Затарахтел моторчик, и исчезло очередное приключение во тьме Средиземного моря.

Я вылил ушат гнева на длинную голову Банова. Он, как всегда, когда на него гневались, как бы прижал уши к черепу. И молчал. Я объяснил ему, что тормоза, подобные тем, которые есть в нем, Банове, в добрые феодальные времена смазывались березовой кашей при помощи вымоченных в соленой воде линьков. А если этот ночной визит — провокация? Если кому-то надо ухудшить наши отношения с дружественным сирийским народом? Или кому-нибудь любопытно узнать марки машин на палубе советского судна, прибывшего в порт Латакию?

— Что мы здесь, шутки играем? — спросил я Банова.

— Не-ет.

— Когда вы так говорите: «не-ет», мне, Банов, кажется, что в вас сидит нечто осиновое. Сколько вы закончили классов?

Банов что-то прикинул в уме.

— Десять.

— Где?

— В Ленинграде.

— Когда будете на вечере-встрече учеников вашего выпуска через двадцать лет, передайте мой привет вашей любимой учительнице. Она выдающийся педагог.

Но дело в том, что я отходчивый, и я постарался найти на дне ушата гнева несколько ложек теплой воды.

— Ладно, все-таки вы его заметили. А это сложно и для старого матроса. И я буду просить капитана поощрить вас. Когда три десятка лет назад тонул «Челюскин»... Кстати говоря, в честь кого названо наше судно? Вы знаете?

— Не-ет, — сказал Банов, подумав.

Я взвыл и, чтобы успокоиться, пошел вымыл руки. От них пахло терпким восточным потом.

Очередная вахта заканчивалась.

К четырем часам суда на рейде уже потеряли надежду дозваться кого бы то ни было. Все застыло на тихой предутренней зыби.

Течение разворачивало нас на якорях носом к востоку — все стадо ожидающих захода в порт судов. Так караван в прошлые времена ожидал утра у городских ворот. Лежали верблюды, жевали жвачку. Дремало все, и вдруг орал дурным голосом осел, будил караван, получал палкой по боку.

И здесь нашелся какой-то дурной пароход, вдруг засипел, загудел, встревожил вахтенных штурманов. И штурмана повылезали из надышанного тепла рубок, ругнулись, потянулись и подумали о близком новом дне...

С рассветом перешли в гавань, стали кормой к волнолому, носом на бочку. Волнолом штормовыми волнами кое-где превращен в лом. Огромные каменные кубы сдвинуты, обрушены. Весело здесь в хороший ветер.

Два араба-швартовщика в хилой лодчонке завозили на берег шесть кормовых швартовых. Я подавал им сперва стальные с «пружинами», то есть тяжеленными скобами, огонами и куском каната.

Швартовщики минут пять трясли кулаками, ругались, орали: «Манила!» Я привык к этим воплям. Неумолимо скрещивал над головой руки и подал мягкий трос последним, чтобы не баловать швартовщиков раньше времени.

На большинстве иностранных судов швартовы сейчас из синтетики. Они легче, чище, плавают, а не провисают до грунта и не цепляются за него, как наши стальные.

Арабы работали хорошо. Набирали в лодчонку точное количество шлагов, разгонялись на веслах, орали неизменное «давай! давай!». Мы травили, они сбрасывали с лодчонки трос голыми руками. А нет такого стального швартова, на котором совсем не было бы заусениц.

Толстяк в шароварах и турецкой чалме, подвижный, как мышонок, принимал концы на волноломе и один тащил к палу «пружины». Силенка у него была.

Соседями у нас оказались итальянец и болгарин.

По носу виднелись «Фитяшты» — одесситы. В гавани было так набито судов, что берегов не разглядишь. Но наша радистка Людмила Ивановна здесь бывала. Поднялась на мостик, спросила у меня задумчиво:

— Почему здесь леса нет? В каменных домах живут — подумать только! Камень же на солнце больше нагревается... Надо им лес посадить. А они ленятся... Детишки из фонтана воду пьют на площади, а в том фонтане ноги моют, лапти полощут и апельсины. А детишки пьют. Смертность получается высокая. Я читала, как один наш помещик в степи лес посадил. Выписал ящик сосновых семян. Крестьяне смеются, дурак, говорят, барин... А уже сто лет там грибы собирают. И здешние туземцы должны лес сажать и шведские домики строить. Как, например, под Стокгольмом...