Дома у Брохиса все зловещи. Вовсе не потому, чтобы можно было предположить, будто в них живут злые и опасные люди. Вероятнее всего, что в них живут люди пришибленные и запуганные. Выстроили себе дом, жилище, но упустили из виду зачарованную жизнь материи, и теперь дом живет сам и не любит своих жильцов.

Но откуда же пришло все это тому, нормальному и столь бесконечно менее интересному Брохису?

В небольшой газетной статье пытаться осветить столь любопытный и показательный патологоартистический факт невозможно, и я лишь бегло намечу, как представляется мне дело с точки зрения добытых теорией творчества данных.

В глупом положении о родстве и даже тождестве гениальности с безумием есть одна крупица истины: и гениальность и безумие воспринимались встарь и воспринимаются даже и теперь невольно, и притом самими их носителями, как одержимость. Бесноватость и вдохновение, демон и муза — родственны между собой. Почему? Потому что в обоих случаях наше маленькое «я», то есть сознание, испытывает вторжение, более или менее властное давление чего–то постороннего, но в то же время очевидно духовного, психического. Это постороннее есть не что иное, как наша подсознательная психическая жизнь.

Однако уже тот факт, что одержимость воспринимается то как одержимость сверху, сошествие некоего духа, то снизу, как плен у чего–то худшего, чем сознание, показывает нам, что действительно эта власть большого «я» над малым может сопровождаться как возвышением всей личности, так и понижением или разрушением се.

Во–первых, у гения само подсознательное организовано. К этому сводится половина гениальности. Видения, сцепления представлений, чувства всплывают в огромном богатстве, возникая из целого моря опытов, в значительной своей части анцестральных [29] Но это гибкий материал, отдельные элементы которого чрезвычайно богато связаны между собою тонкими нитями не столько разумных, сколько интуитивных ассоциаций. Вторая половина гениальности заключается в том, что малое «я» не теряет своих прав перед этими гостями. Оно сохраняет критическую силу, устраняет излишество, приспособляет, редактирует. И хотя гению приходится иногда переживать тяжкую борьбу со своим вдохновением, своим могучим демоном, тем не менее между этим богом, живущим в недрах души, и царящим в лобных долях мозга ясным и подвижным духом сознания нет пропасти и есть часто весьма дружное сотрудничество.

У безумца подсознательное может и не быть особенно сильным. Но если даже оно очень сильно, если мы можем говорить о некоторой полугениальности его галлюцинаций, то все же дары его сознания либо совершенно хаотичны, либо организованы нелепым, противоестественным образом (паранойя), так что, следуя им безвольно (ибо у безумца сознание меркнет под темным дуновением хаоса), человек совершает поступки нелепые и делается невозможным сочеловеком.

Как же представить себе случай Брохиса, исходя из этой точки зрения?

То, что дал нам второй Брохис, несомненно граничит с гениальностью. Если Сезанн и Ван Гог гении, то живопись Брохиса находится в некотором близком к этому соседстве. Подсознательное Брохиса, хотя и организовано причудливо, если хотите патологически, но тем не менее — организовано. Его видениям присуща некоторая законченная цельность. Это отчетливо характеризованный мир. Патологическое не мешало ведь гениальности По или Достоевского…

Но почему же организованное и сильное подсознательное, почему эта демоническая муза не имела власти над художником до его болезни?

Тут приходится сказать, что именно нормальность Брохиса, с точки зрения творчества, была его болезнью. Нередко случается, что даже гениальное подсознательное соединяется со сравнительно узким умом. У музыкантов, например, это бывает сплошь и рядом. Но всему есть свой предел. Надо признать либо, что очень ленивый, мало дифференцированный, тускло функционировавший, испорченный массой мелких, мещански–будничных ассоциаций мозг Брохиса нормального клал между собою и подсознательным слишком толстые преграды, либо, что другим каким–нибудь, нам ближе неизвестным образом создался такой непроницаемый слой между его малым, чересчур малым «я», и между его «я» несомненно большим, которое сидело, словно глухонемой демон, на цепи со всеми своими жуткими богатствами, ожидая своего часа.

Я не думаю поэтому, чтобы болезнь Брохиса была результатом его скрытой даровитости. Я не думаю также, чтобы его даровитость стояла в непосредственной связи с его болезнью. Могу допустить только, что болезнь эта наложила, быть может, на взрывы его фантазии тот мрачный колорит, под тенью которого они перед нами предстали. Сам же механизм неожиданного превращения Брохиса я представляю себе так. Когда болезнь разрушила так называемые высшие центры, когда, как это обыкновенно бывает у паралитиков, начало высвобождаться животное в человеке и доминировать стали центры инстинктивные, образно выражаясь — распалась тюрьма, разорвались цепи, демон получил свободу и, овладев человеком, дал ему кисть в руки и заставил его писать мир, каким его видел, с внезапной уверенностью лунатика.

Из остальных на выставке очень интересен работающий под сильным влиянием Греко г–н Золотарев, портретист большой силы, умеренный, тактичный деформатор, колорист несколько сумрачный, но импонирующий.

Вполне готовыми, опытными мастерами являются на выставке поляки Кац и Билль. Очень честно сделаны natures mortes г. Эренбурга. Я не хочу этим сказать, что они сделаны с посредственной добросовестностью. Нет, это весьма приятные, солидные, серьезные работы, как нельзя более подходящие к украшению любого кабинета по своему успокоительному и ласковому влиянию на настроение.