— Говорю в первый и последний раз, — объявил им Уокер во время обеда. — Если вы будете отвлекать Джелайну, мы соберем вещи и уйдем выше по реке. Останетесь тут одни.

— Все-все, — примирительно сказал Билл. — Они больше не будут.

После еды Энн взялась мыть посуду, и я присоединилась к ней.

— Энни, пожалуйста, прости меня за грубость. Я не хотела тебя обидеть, просто не сдержалась.

— Так вот в чем дело, да? — пытливо спросила она. — У тебя такая нагрузка, что по утрам все болит?

— Это ненадолго, — ответила я. — Недели две, не больше. Потом привыкну.

— Мазохизм какой-то, — пробормотала Энн. — Ты и раньше так же мучилась?

— Даже хуже. Сейчас я привыкаю все быстрее.

— А Чарли что, каждый день будет тебя так будить?

— Я предупреждала. Отселяйся, пока не поздно.

Диклест усмехнулась.

— Нет, Джа, я ошиблась — ты садистка. Так издеваться над Чарли…

Давнее смущение предательски прилило к моим щекам.

— Он сам за это взялся.

— Еще бы! Если выбирать между вообще ничем и возможностью ежедневно от души мять девушке ягодицы, то любой мужчина выберет второе. Но ни один мужчина не станет мириться с этим несколько недель. Нет, я допускаю, что у тебя в это время мысли бывают совсем о другом. А вот у Чарли, похоже, как раз о том, о чем надо. Или я совсем ничего не понимаю в мужчинах.

Она натянуто рассмеялась.

— Я так старательно вертела перед ним задом, а он разок покосился — и все. Конечно, кому интересно просто смотреть на девушку в одних трусах, когда можно сколько угодно трогать другую? Которую, к тому же, еще ни разу…

— Энни, хватит, — не выдержала я. — Чарли ведет себя очень тактично.

— Угу, тактично. Жаль, что у тебя нет глаз на затылке, и ты не видишь, как Чарли при этом на тебя смотрит. На меня он никогда так не смотрел. Даже тогда…

Скорее всего, Диклест просто показалось. Вряд ли я могу вызывать больший интерес. Угловатая, с фигурой подростка, жеребячьими ногами и плоской мальчишеской задницей. Ладно бы попозже, когда тело становится рельефнее — тогда я еще ничего смотрюсь, и все же… Но ведь сейчас я еще совсем хилая.

— Не надо было мне с ним связываться, — вдруг вздохнула Энн, перекладывая тарелки. — Не стоило оно того, только Марка обидела зря. Вот, пожалуйста — вечером Чарли на руках отнес тебя в палатку. И утром — на, Джелайна, массаж, на, дорогая, кофе чуть ли не в постель, одеялко на плечи… А меня он выгнал на разминку, не дав даже поспать хоть пару часов!

— Я в первом рейде тоже не спала, — вздохнула я. — Мы поссорились, и я всю ночь не могла успокоиться. А потом он меня еще засветло заставил работать.

Энн лишь хмыкнула.

— А меня он еще и поимел. Четыре раза.

Я поперхнулась следующей фразой. Но тут мне в голову пришла занятная мысль:

— Энни, так что же, выходит, даже такой «компенсации» оказалась мало?

Диклест задумалась.

— Да нет, не в этом дело, — наконец, произнесла она. — Просто… при таком свинском отношении один только секс, даже самый лучший, ничего не компенсирует. Я даже не знаю, как объяснить…

— Ничего страшного, — пробормотала я. — Марк мне уже давно это объяснил.

Энн понурилась, вертя в руках тарелку. Потом бросила виноватый взгляд в сторону ребят.

— Джа, я беру назад все свои насмешки, — тихо сказала она.

Мне вдруг стало необыкновенно легко на душе.

— Да ладно, мы же подруги.

Я стояла под раскидистым дубом спиной к реке и, время от времени поглядывая в сторону леса, снимала шкуру с подвешенного к ветке молодого лося. У устья тонкого кровяного ручейка, стекающего к кромке воды, уже кружилась стайка рыбешек. Энн зачерпнула из реки чистой воды и притащила ведро к дереву. Охранявший нас Билл стоял неподалеку на открытом месте. Отходить от лагеря без оружия даже неделю спустя было все еще опасно.

Энн продолжила обдирать другой бок лося, между делом говоря:

— Может, тебе все-таки поселиться с Чарли?

— А Билла куда девать? — возразила я. Подобные разговоры затевались чуть ли не каждый день.

— К Полу.

— А-а, — рассмеялась я. — Так и знала. А Марка, значит, к тебе?

— Зато всем будет хорошо, — хихикнула Энн. — И нам, и вам, надеюсь, тоже.

— Ага, особенно Биллу, — я посмотрела в сторону Амброса, который, зажмурившись, подставлял лицо солнцу.