— Жить надлежит мне теперь, а не кровь людскую лить. Так и передай! — вынесся к Спиридону звенящий, накаленный крик из темноты.

Князь Челокаев был красив. Он сидел на тахте кунацкой, застланной ковром. Все, что делал князь, тоже было красиво. Он вздергивал смуглую, чисто выбритую губу. Обнажались сахарно-белые зубы. Челокаев приближал к ним шампур с горячим шашлыком и легонько прихватывал крайний кусок. Затем он изящно тянул шампур вбок и немного вниз. Мизинец правой руки был при этом на отлете — так ведет смычок скрипки мастер скрипач.

Митцинский любовался Челокаевым, они были одни в кунацкой.

Хорошо прожаренное мясо оставалось у Челокаева в зубах. Он смыкал губы, и там, в темной полости чистого рта, зубы стискивали мясо. Челокаев прикрывал глаза и вслушивался в таинство происходящего у него во рту. Митцинский почти физически начинал ощущать, как стекает по горлу Челокаева горячий, острый, с кислинкой мясной сок.

Запив мясо глотком сухого вина, Челокаев продолжил беседу:

— Ну вот, милый друг, я обрисовал вам ситуацию внутри паритетного комитета. Свара, грызня, демагогия. А я человек дела. Мне душно от болтовни фракционеров — звать или не звать Антанту на помощь Грузии. Я впадаю в бешенство от тех и других, ибо, пока текут речи, его хамское величество плебей самоутверждается в роли диктатора. Единственно, кто мне по-человечески симпатичен, — член ЦК Гваридзе. Этот хоть не рвется в вожди и не фарисействует.

Князь выпил еще вина, блаженно помолчал, смакуя тонкий аромат, продолжил:

— Вы не замечали, милый друг, сколь чудовищно и неприкрыто фарисейство, присущее вождям? Вдумайтесь. Маркс всю жизнь носил крахмальную манишку, фрак, утонченно наслаждался обществом Гейне, Энгельса, фон Вестфалленов, но итогам и целью своей жизни сделал химерическую идею: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Челокаев, обнажив зубы, плавно потянул вправо шампур-смычок, извлекая неслышный саркастический аккорд. Митцинский ждал.

— Многие его последователи в наше время, — продолжал Челокаев, — благополучно женившись на дворянках и окружив себя дворянами и интеллигентами, с фанатичной последовательностью воплощают идею Маркса в жизнь. А не честнее было бы вождям взять в жены соответственно кухарку Гретхен и прачку Акулину, наплодить кухаркиных детей и тогда уж в кухонном чаду с полным основанием защищать их интересы?

Челокаев подрожал тонкими, побелевшими ноздрями, сказал со страшной, клокочущей в горле ненавистью:

— Нет их! Не существует имущих и бедных, рабов и господ! Есть творцы — и гориллы, есть хомо сапиенс — мыслящий и хам — исполняющий. Первый предназначен вынашивать идеи — технические и философские, второй сотворен воплощать их. Первый от Адама пробивает тоннель в будущее острием своей мысли, второй выносит за первым раздробленную породу и кормит его. Это незыблемый симбиоз, созданный вечной Природой, и видоизменять его может только безумец, не сознающий последствий.

Митцинский слушал. Это был их праздник, пиршество общения двух мыслящих среди тяжелой багряности персидских ковров, серебра посуды и теплого мерцания свечей. За глухой уединенностью стен ждали конца беседы многие. Ожидал хозяйского одобрения во дворе Ахмедхан, ворочая на вертеле над костром баранью тушку; ждали в другой кунацкой, рассевшись чинно, шесть старцев во главе с муллой Магомедом — все ожидали почтительно и терпеливо: приехавший наследник святого, чья могила высилась во дворе, продолжатель и надежда рода Осман Митцинский беседовал с высоким гостем.

— ...Вдумайтесь, сколь опасна идея, посеянная в голове хама: диктатура пролетариата. Еще никто и никогда не отказывался от диктата. Хама зовут к диктату. Он получает возможность диктовать обществу свой стиль поведения, свой метод бытия, который зиждется на животных рефлексах: добыл пищу, насытился, удовлетворил половой инстинкт с себе подобной. В его рудиментарном мозгу постоянно тлеет злоба к любому способу существования, отличному от собственного. И самое страшное состоит в том, что, завладев дубиной диктата, хам начинает крушить ею прежде всего прекрасное, лучшее, созданное творцами, — то, что ему непонятно и недоступно. Это особенно присуще русскому мужику. У меня ведь имение не только в Грузии.

Челокаев прижал к губам белоснежный платок. Глаза его зыбко мерцали в трепете свечного огня.

— Вы знаете, с чего они... — кашлянул, помолчал, справляясь с удушьем, — с чего они начали погром моей усадьбы? С севрского фарфора и хрусталя. Рассказал чудом выживший дворецкий. Они швыряли фарфор на паркет и топтали осколки. Потом стали отбивать от потолка лепные украшения, резать картины. А когда дом был разграблен, они черпали из отхожего места экскременты и плескали их на стены, на изрезанные картины. Княгиню Софико они уничтожили походя, между делом, раздавили как кошку... правда, с кошкой они обошлись гуманнее... была у нас чудная ангорская кошка... они просто опалили на ней шерсть. И после этого разошлись, пьяные от наслаждения, насытившись.

Митцинский отвел взгляд. Нестерпимо было смотреть в остекленевшие, залитые слезами глаза князя. Сказал, снимая нагар со свечи:

— Князь, это ужасно... слова здесь бессильны. Скажите, в вашем отряде действительно одни дворяне? Либо это молва, творящая легенду? В таком случае это бессмысленное занятие, слава, дела и мужество ваше давно переросли все мифы.

— Это не молва, милый друг. В моем отряде действительно только дворяне — шепицулта кавшири.

— Простите...

— Союз давших присягу. Мы караем дрогнувших в бою судом чести. Было два таких случая в самом начале. Больше они не повторялись.