— Может, вы желаете воспользоваться услугами переводчика? — вдруг спросил он.

Голос, как назло, опять предательски застрял.

— Я спрашиваю вас об этом потому, что наши правила дают каждому человеку право участвовать в сеансе на языке, который является вашим родным.

Я только молча покачал головой: не надо.

— Почему не хотите? — спросил он озабоченно и даже как будто обиженно, глядя на меня поверх очков; было чувство, что они ему только мешали. — Вы не думайте, мы происхождением или чем таким не интересуемся. Для нас все происхождения равны. У нас даже пункта в анкете такого нет. Вот, — показал мне издалека поднятый лист. — Наше дело обеспечить права. А то потом говорить будете.

Я замотал головой еще убедительней: не буду — но чувствовал себя все же слегка виноватым за неспособность пойти навстречу.

— Ну, дело ваше, смотрите. — Побарабанил пальцами по верхней папке. — Как вообще жизнь?

Я пожал плечами.

— А чего вы так жметесь? Расслабьтесь. Дома в порядке? Краны не текут? С соседями отношения нормальные? Ну? Откровенней. Может, какие жалобы? Санитарная обстановка, то, се? Чужие голоса слушаете? Не только в смысле радио? Идеи там разные бывают? Чувство тревоги или, допустим, вины перед неизвестно кем? Неужели все в порядке? Удивительно. Тогда, может, нам не о чем говорить? Или, может, просто не желаете по душам? Ну, как хотите. Можно и по-другому. — Побарабанил пальцами по столу. — Можно и по-другому. Можно… Вы ведь догадываетесь, почему вас сюда пригласили?

Голос совсем вышел из повиновения. Для экономии времени я опять же пожал плечами: откуда мне знать? Он не менее выразительно вскинул брови вместе с очками: в самом деле не догадываетесь? Я чуть-чуть развел ладонями, извиняясь за несообразительность. Следователь (наверно, это называлось все-таки следователь) хмыкнул, раскрыл верхнюю папку. Достал какую-то фотографию, посмотрел на нее, на меня, опять на нее. Положил снова в папку, закрыл, еще побарабанил пальцами.

— А вы подумайте, подумайте, — сказал он без выражения, заученно, механическим тоном. — У каждого найдется, что вспомнить. Или вы ангел безгрешный? Ангелов безгрешных я за этим столом пока не встречал. В этой комнате. Никакой, значит, вины, никаких сложностей, ни внешних, ни внутренних? Подумайте, подумайте, ложный стыд только вредит. Для вашей же пользы. И не только, между прочим, для вашей. О других тоже не забывайте. Которые, может, от вас зависят. От вашего поведения. Вам ясно, что я имею в виду? Не надо так закрываться, ни от себя, ни тем более от других. Все люди, все человеки. Один раз живем. А мы вам, если понадобится, поможем…

Неслышно открылась дверь слева от меня, вошел человек в спортивном свитере, вельветовых брюках и таких же, как у меня, тапочках — видно, переобулся у входа. В одной руке у него был портфель, в другой сетка-авоська с молочными бутылками. Виктор Никитич с явной неохотой встал из-за стола, снимая с плеч пиджак — голос между тем продолжал:

— Наш долг, наша служебная обязанность именно помогать человеку. Есть средства. Каждому найдется что вспомнить. Только надавишь немножко — сам удивишься… — тут следователь спохватился, ткнул пальцем куда-то под столешницу. Голос умолк.

— Опять самодеятельностью занимаемся, Егорыч? — спросил вошедший.

— Так ведь звонили, я и открыл, — добродушно объяснил человек, оказавшийся Егорычем, и, наконец, избавился от очков. В голос вернулось живое, домашнее звучание. — У меня к вам, собственно, дело, Виктор Потапыч…

— Ну, не сейчас.

— Насчет талонов.

— Я же сказал, потом, — донеслось уже из соседней комнаты, где пришедший звучно разгружал бутылки.

— И еще по общественной линии. Тут коллективный выезд. На спектакль. Наш подъезд должен сдать списки.

— Что еще за спектакль?

— А бес его знает. Вроде наши из Третьего отделения экспериментируют. «Попытка» называется.

— Какая попытка?

— Первая, как я понимаю.

— В каком смысле?

— Что в каком смысле?

— Ладно, у вас тут не разберешь… Будем считать, попытка не пытка, — хмыкнул вошедший как бы себе под нос; я не видел выражения его лица.

— Чего? — насторожился Егорыч.

— Я так, про себя, — человек вернулся в кабинет, стал надевать принадлежащий ему по праву пиджак со значком. — В общем, не по моей это части. Как-нибудь без меня.

— Это, конечно, Виктор Петрович. Это правильно. Только без искусства совсем тоже нельзя. У нас с ними, можно сказать, общая задача.

— Это какая же? — тот посмотрел на него с насмешливым интересом.

— Правда, Виктор Иваныч. Главное правда, или, другими словами, истина. Это с одной стороны. А с другой обеспечение гармонических интересов.

— Как, как?

— Может, я не так выразился? То есть, правда — это само собой. Но для гармонических интересов ее одной мало. Я в этом смысле.

— Да ты, я смотрю, Егорыч, философ, — человек, которого я не знал теперь, как называть, сел в кресло, откинулся на спинку. — Интересный поворот мысли, между прочим. Значит, мало толку доискиваться, куда ушли двести тонн цемента и почему у нас потолки текут? Решили, что надо глубже копнуть? — Стал запихивать папки обратно в тумбу стола. — Между прочим, вот тоже писатель, — вдруг показал на меня.

Егорыч покачал головой с усмешкой.

— Это я уже понял. Свободный художник. Ни в чем не виноват, ни за что не отвечает.