На некоторых полках книги были установлены в обычном порядке — рядами одна за одной, на других же книги не стояли, а лежали, чтобы лучше сохранялись драгоценные переплеты; был здесь и застекленный шкаф, содержавший пергаментные свитки. В библиотеке ощущалась атмосфера некоей торжествующей гармонии, словно бы каждая из бережно хранимых книг беззвучно пела свою мелодию под крышками переплета. Я покинула помещение библиотеки в умиротворенном настроении, и мы с отцом Ансельмом не спеша пошли через главный двор. Я снова попыталась поблагодарить его за помощь предыдущей ночью, но он только пожал плечами в ответ на мои слова.

— Не думайте больше об этом, дитя мое. Надеюсь, вашему мужу сегодня лучше?

— Я тоже надеюсь на это, — коротко ответила я и спросила: — А что такое вечное бдение? Вы говорили, что участвовали в нем ночью.

— Разве вы не католичка? — удивился он. — Ах, я забыл, вы же англичанка. И, вероятно, протестантка?

— Собственно говоря, я ни то, ни другое, если иметь в виду смысл веры, — сказала я. — Формально я католичка.

— Формально? — Гладкие брови взлетели высоко на лоб в изумлении.

Я помолчала — из осторожности, припомнив опыт общения с отцом Бэйном, но, кажется, этот монах не собирался в ужасе осенять меня крестным знамением.

— Ну, как бы вам сказать, — начала я и наклонилась, чтобы выдернуть сорняк, проросший между двумя каменными плитами двора. — Я была крещена в католическую веру. Но мои родители умерли, когда мне исполнилось всего пять лет, и после этого я жила у дяди Лэмберта, а он… — Тут я запнулась, припомнив жадное стремление дяди к научным исследованиям и его безразличие к любой религии как системе верований — для него религиозные культы оставались лишь признаками классификации культур. — По правде говоря, в вопросах веры он был всем и ничем. Он знал все верования, но не верил ни в одного из богов. Я не получила религиозного воспитания. Мой первый муж был католиком, однако не слишком ревностным. Меня, скорее всего, следует рассматривать как язычницу.

Я опасливо поглядела на отца Ансельма, но он, вместо того чтобы возмутиться, добродушно рассмеялся.

— Всем и ничем, — произнес он, явно смакуя это выражение. — Мне это нравится. Но для вас, боюсь, оно не подходит. Как член Святой Матери Церкви вы навсегда остаетесь ее чадом. Как бы мало вы ни знали о вере, вы такая же католичка, как наш Святой Отец Папа.

Он возвел глаза к небу. Оно было пасмурным, но листья на кустах ольшаника были недвижимы.

— Ветер утих. Я собирался совершить небольшую прогулку, чтобы прояснить голову на свежем воздухе. Почему бы вам не составить мне компанию? Вы нуждаетесь и в свежем воздухе, и в движении, а для меня таким образом представился бы случай преподать вам духовное наставление и объяснить вам обряд вечного бдения.

— Одним выстрелом двух зайцев? — без особого энтузиазма заметила я, однако перспектива прогулки, если не религиозного просвещения, показалась мне вполне привлекательной, и я сходила за плащом.

Молитвенно опустив голову, отец Ансельм провел меня мимо сумрачно-тихого входа в часовню, а потом по аркаде в сад. Здесь наша беседа уже не могла отвлечь и обеспокоить монахов в часовне, и он заговорил:

— Идея сама по себе проста. Припомните Библию, вспомните, как в Гефсиманском саду Господь Наш ждал ночью суда, а потом и распятия, и друзья Его, которые были там с ним, заснули.

— Да, я помню, — отозвалась я. — «И приходит к ученикам, и находит их спящими, и говорит Петру: так ли не могли вы один час бодрствовать со Мною?» [19]

— Вот-вот, мадам, — подтвердил он. — Очень просто. Мы бдим поочередно всю ночь, и Святое Причастие никогда не остается покинутым.

— И не трудно вам подниматься ночью? — полюбопытствовала я. — Или вы бодрствуете каждую ночь?

Он наклонил голову; легкий ветерок играл блестящими каштановыми волосами, тонзуру уже следовало побрить, она покрылась легким, мягким, словно мох, пушком.

— Каждый из бдеющих выбирает тот час, который наиболее ему подходит. Для меня это два часа утра. — Он пристально поглядел на меня, как бы стараясь угадать мою реакцию на его слова. — Для меня в этот момент… время как бы останавливается. Все жизненные соки человеческого тела: кровь, желчь, испарина — все это вдруг сочетается в некоей гармонии. — Он улыбнулся, показав чуть кривые зубы — единственный недостаток в его во всех других отношениях совершенной наружности. — Или замирает в единении. Я нередко думал, не равен ли этот момент моменту рождения или смерти, как я считаю, определенному каждому человеку по-особому. Каждому мужчине… и женщине, разумеется, тоже, — добавил он, любезно наклонив голову в мою сторону. — Именно на этом изломе времени, — продолжал он, — абсолютно все кажется возможным. Вы можете заглянуть за пределы вашей жизни и убедиться, что они в действительности не более чем ничто. Когда время останавливается, вы осознаете, что в состоянии предпринять любое действие, завершить его и вернуться к себе, найдя мир неизменившимся: все осталось таким же, как было. И вы постигаете… — Он примолк, затем окончил: — Вы постигаете, что все возможно, однако нет ничего необходимого.

— Но… вы и в самом деле что-то совершаете при этом? — спросила я. — Молитесь, я имею в виду?

— Я? Ну… я сижу и смотрю на Него. — Широкая улыбка красиво тронула изогнутые губы. — А Он — на меня.

Джейми сидел на постели, когда я вошла в комнату; он попробовал пройти по коридору, опираясь на мое плечо. От этого усилия он скоро побледнел и покрылся потом, поспешил лечь и не возражал, когда я укрыла его одеялом.

Я предложила ему немного супа и молока, но он только головой помотал.