— Он захватил двух женщин.

— Захватил, — сказал священник.

— Что случилось с ними?

— Вас это сильно волнует, майор?

— Нет. — Голос Дюко был кислым. — Это были шлюхи.

— Французские шлюхи.

— Но все-таки шлюхи. — Он сказал это с неприязнью. — Что случилось с ними?

— Они занимаются своим ремеслом, майор, но их оплата — жизнь, а не наличные деньги.

Рыжеволосого человека привели на арену амфитеатра, и там ему освободили руки. Он разминал пальцы в сыром, холодном воздухе, задаваясь вопросом, что должно случиться с ним в этом месте, провонявшем кровью. На лицах зрителей было выражение удовольствия. Они вели себя тихо, но усмехались, потому что знали, что должно случиться.

На арену была брошена цепь.

Она лежала там — звенья ржавеющего железа в крови быка, которая парила на холоде. Военнопленный задрожал. Он сделал шаг назад, когда партизан поднял один конец цепи, но подчинился спокойно, когда конец цепи был привязан к его левой руке. Палач, его огромная борода запачкана кровью быка, поднял другой конец цепи. Он обвязал цепь петлей вокруг собственной левой руки и засмеялся над военнопленным:

— Я сосчитаю пути твоей смерти, француз.

Французский военнопленный не понял испанских слов. Он понял, тем не менее, когда ему бросили нож — длинный, с узким лезвием нож, который был идентичен оружию в руках El Matarife. Цепь, которая связала эти двух мужчин, была длиной десять футов. Священник улыбнулся:

— Вы видели такую борьбу?

— Нет.

— Она требует особого мастерства.

— Несомненно, — сказал Дюко сухо.

Палач владел мастерством. Много раз он дрался с ножом и цепью и не боялся никакого противника. Француз был храбр, но обречен. Его атаки были жестокими, но неуклюжими. Цепь лишала его равновесия, он был измучен, он был порезан, и каждому удару ножа El Matarife наблюдающие партизаны вели счет. «Uno», — приветствовали они разрез на лбу француза, обнаживший череп. «Dos» — и появился разрез на левой руке между пальцами. Счет все рос. За Дюко наблюдали.

— Как долго это продолжается?

— Возможно, пятьдесят ран. — Священник пожал плечами. — Возможно, больше.

Дюко посмотрел на священника:

— Вы наслаждаетесь этим?

— Я наслаждаюсь всеми проявлениями мужественности, майор.

— Кроме одного, падре, — улыбнулся Дюко.

Отец Ача снова смотрел на арену. Священник был крупным мужчиной, столь же крупным, как сам El Matarife. Его не пугал вид военнопленного, которого заживо резали и снимали с него кожу. Отец Ача был во всех отношениях идеальный партнер для майора Пьера Дюко. Как и француз, он был отчасти шпионом, отчасти полицейским и целиком и полностью политическим деятелем, за исключением того, что его политика была политикой церкви, и его таланты были отданы испанской инквизиции. Отец Ача был инквизитором.

— Четырнадцать! — крикнули партизаны, и Дюко, пораженный громкостью крика, оглянулся на арену.

El Matarife, ни разу не задетый ножом военнопленного, с отработанным изяществом, выколол левый глаз противника. El Matarife аккуратно вытер конец лезвия о кожаный рукав.

— Ну, француз!

Пленный прижал левую руку к раненому глазу. Цепь натянулась, звенья негромко зазвенели, и натяжение цепи оторвало руку пленного от кровавой раны. Он качал головой, почти рыдая от того, что знал: пути его смерти будут долгими и болезненными. Такой всегда была смерть французов, захваченных партизанами, и такой была смерть партизан, пойманных французами.

Француз отступал на цепи, пытаясь сопротивляться давлению, но он был бессилен против огромного человека. Внезапно цепь была отпущена, француз упал, и его потянули по земле, как выловленную рыбу. Когда испанец сделал паузу, француз попытался встать, но ботинок ударил его в левое предплечье, ломая кости, и цепь натянулась снова, и партизаны смеялись над криком боли, когда цепь потянула сломанную руку.

На лице Дюко ничего не отразилось.

Отец Ача улыбнулся:

— Вы не расстроены, майор? Он — ваш соотечественник.

— Я ненавижу ненужную жестокость. — Дюко снова поправил очки. Это были новые очки, присланные из Парижа. Его старые были сломаны на Рождество британским офицером по имени Ричард Шарп. То оскорбление все еще причиняло Дюко боль, но он был согласен с испанцами, что месть — это блюдо, которое следует есть холодным.

На счет двадцать француз потерял правый глаз.

На счет двадцать пять он рыдал, умоляя о пощаде, неспособный бороться, его рваные, грязные брюки были залиты яркой свежей кровью.

На счет тридцать, пленный, который лишь еле слышно скулил, был убит. El Matarife, разочарованный отсутствием сопротивления и пресыщенный развлечением, перерезал ему горло и резал до тех пор, пока голова не осталась у него в руке. Он бросил голову собакам, которых отгоняли от мертвых быков. Он отвязал от своей левой руки цепь, вложил в ножны окровавленный нож и снова посмотрел на двух всадников. Он улыбнулся священнику:

— Привет, брат! Что ты привез мне?

— Гостя, — сказал священник нарочито громко.