— Н-да, сотни две верст… Без машины плохо. Вообще-то часа через три подсохнуть должно. На небе, видишь, ни облачка. Только на оставшемся бензине мы далеко не уедем. А что у нас есть? Полфляги спирта.

— Товарищ старший лейтенант, — встрепенулся Заря, — так горючего я вам хоть бочку доставлю!

— Родишь? — неприветливо отозвался Нечипоренко, — Шутник ты, старший сержант, а нам сейчас не до трепа.

Но обрадованный неожиданной идеей Володя даже не обиделся за несправедливый упрек.

— Да нет же, я на полном серьезе. У нас на хуторе припрятали запас колхозники, поделятся. Вот только…

— Что только? — нетерпеливо перебил Самусев, еще не веря в подобную удачу.

— Я вам не рассказал, как меня на хуторе встретили. Ну, постеснялся, что ли. Мефодьич, конечно, свой человек, но не он один, там хозяйничает. А бабы… бабы — они другое дело. Очень уж колхозницы за отступление обижаются.

— Обижаются, говоришь? — задумчиво повторил Самусев. И резко, всем телом повернулся к Нечипоренко, — Слушай меня, Жора. А что, если…

Несколько часов спустя «даймлер» на последних литрах горючего добрался до хуторского луга, остановился у большой скирды. Две хорошо вооруженные группы бойцов обошли Подгорье — так назывался хутор — с флангов, с обеих сторон перекрыли дорогу, проходившую через хутор. А «парадный взвод», кое-как приведший себя в — порядок, счистивший грязь с оружия, ступил на улицу хутора!

Если бы и был на Подгорье какой-нибудь глухой и слепой паралитик, то и он наверняка в эту минуту выбежал из хаты. Гневная и грозная, каждому известная мелодия набатом прозвучала в утренней тишине. Дружно вбивая в землю каблуки, проходила по широкой хуторской улице колонна. Сбоку вышагивал Володя Заря, затянувший до предела широкий командирский ремень с кобурой трофейного парабеллума, вскинувший на плечо винтовку с оптическим прицелом. На его груди сияла рубиновой эмалью Красная Звезда.

И хотя второй год войны уже напрочь отучил людей от какого бы то ни было рода сентиментальности, голодные и ослабевшие бойцы в эти минуты чувствовали себя не обычными солдатами — чрезвычайными послами Москвы, будущими победителями настолько остро, настолько сильно, что комок подступал к горлу.

То, что они делали в эту минуту, было лишено какого-либо практического смысла. Маша и я, наведавшись на хутор, уже договорились о горючем. Но в том, чтобы здесь, в тылу у фашистов, вот так, парадным строем, пройтись по главной улице, был свой, особый, не очень четко формулируемый, но всем и каждому ясный высший смысл.

Он был нужен и тем, кто вбухивал полуразбитые сапоги в еще не подсохшую уличную грязь, и тем, кто смотрел на все это. И никто, наверное, не мог бы определить, для кого из них все это было значительнее и важнее.

Пять дней назад под Ейском бойцы из госпитальной команды оказались в тылу у врага. После первой схватки они стали солдатами. Теперь они были победителями, и любой из них понимал, что это чувство, это ощущение человека-освободителя навсегда вошло в их жизнь и уже останется с ними до последней минуты.

А те, кто смотрел на них со стороны, кто бежал перед строем, не утирая радостных слез, кто кидался к тайникам, чтобы вытащить и отдать последний шмат съестного?

Едва ли кто-нибудь из участников или зрителей импровизированного парада анализировал тогда свои мысли и чувства. Просто каждый из нас понимал, что ему в эти минуты хорошо, очень хорошо, так хорошо, как давно уже не было, но как должно было быть и обязательно будет всегда на нашей земле.

Вечером того же дня досыта напоенный горючим «даймлер» снова пылил по степи. Воротившиеся к сумеркам разведчики подтвердили «сводку» Трофима Мефодьевича — ни патрулей гитлеровцев, ни даже следов коротких встречных схваток боевых охранений в направлении Кизляра не было. И потому Самусев рискнул посадить в кузов всю свою команду.

На третий день, 17 сентября 1942 года, мы соединились со своими частями в районе Кизляра. Для бойцов нашей группы закончились шесть дней неожиданного рейда по тылам противника. Впереди оставалось 964 дня Великой Отечественной войны.

Свистели суслики. Ныли мозоли. Был кирпичный чай, и не было сахару. Седой, пепельно-серебряный ковыль расстилался вокруг, и ломило глаза от сверкающего солнца.

Каменные бабы, освистанные ветрами тысячелетий, смотрели на нас с кургана удивленно и непонимающе.

Что могла понять древняя каменная баба в славном походе на Врангеля?

В этот жаркий день в наш отряд явился хлопец лет двенадцати-тринадцати и заявил:

— Как хотите, а я останусь у вас.

У хлопца не было вовсе бровей, зато был маленький вздернутый нос и волосы цвета льна с таким странным вихром, словно хлопца лизнула корова шершавым ласковым языком.