— Не можно, — отрезал Ивашов. — Скажи спасибо, что саму церемонию отменять не стал.

«Действительно хреново» — священник закатил глаза, попросил помощи у Бога и приготовился слушать.

Рассказ коменданта, вернее пересказ тайного расследования опера, вызвал у священника довольно странную реакцию. Тот сидел отстраненно, не шевелясь и не поднимая глаз. Не задавал никаких вопросов, только глаза его сузились и ранние морщины глубоко врезались в лоб и переносицу.

— Знаешь, Костя, я боялся этого, хотя и ожидал… Я ведь был с Корнетом на кладбище — тогда. Его ломало и корежило, но он спрятал всё внутри себя. И получается, не вынес.

— Ты думаешь, он сошел с ума?

— Костик, я занимаюсь душой, а не душевными болезнями. Что я могу сказать… Внутри у него был ад — он закрыл себя от других, спрятал боль, пытался жить дальше — ты же видел. Вот только после кладбища… меня бьет дрожь при виде Сережки. Сжатая пружина, готовая выстрелить в любую секунду, оголенный нерв под страшным напряжением… Я не знаю, не хочу верить. Ты сам должен принять решение…

И еле слышным шепотом отец Павел добавил: и взять грех на душу…

Комендант не смотрел на священнослужителя — взор его был устремлен в никуда. Застывшее каменное изваяние — как тогда — в бандитском логове. Наконец «статуя» ожила и горько усмехнулась:

— Расстрелять Корнета? Да? Ты такое решение мне предлагаешь? Объявить его убийцей и… да?! Сказать динамовцам, что обожаемый Корнет — на которого молится одна половина станции, а другая — просто боготворит, слетел с катушек и отстреливает всех подряд? Знаешь, Григорий Иванович, сдается мне, что ты диагноз не тому человеку поставил.

Отец Павел и не думал обижаться. Только пожал опавшими плечами и вопросительно посмотрел на собеседника:

— Я правда не…

— Хватит! — глаза Ивашова пылали яростью. — Я лучше пристрелю пронырливого опера, чем… Меня, да и тебя за Корнета линчуют. Всей станцией. И будут правы. Но не этого боюсь, поверь мне, не этого… он и моих детишек спас. А мы все — все вместе — его детишек не уберегли, ни Виталика, ни Настю! Я его в тот дозор ставил, другие — прилегающие тоннели обследовали и в безопасности детского сада клялись, ты же от имени своего Бога садик благословлял и освящал… Каждый виноват.

Комендант закрыл глаза и тихим голосом продолжил:

— Гришка… Это же Корнет, наш Корнет. Не принадлежит нам его жизнь. Сережка — он же для всего метро… он…

Ивашов запнулся и замолк.

Два несчастных, задавленных неподъемным грузом человека беззвучно сидели в комнате, полной икон. Священные лики с грустью взирали на взывающего к ним служителя церкви и хранили тяжелое, безнадежное молчание.

Шепот, легкий, на краю слуха. Как ветерок. Шелест листвы. «Сережа, Сережа».

Нужно прорваться через забытье, голос манит… ведет за собой. «Сережа». Ухватиться за звук, удержать нить.

«Сережа».

Я иду, всплываю со дна, тянусь… пробиться через мутные толщи, разорвать невидимые оковы…

«Сережа».

Я дотянусь… вижу свет с той стороны…

Корнет открыл глаза и тут же зажмурился. Врач — в ослепительно белом халате (такого цвета не бывает в метро, белый — давно умер и похоронен под слоем грязи и пепла!) сидел рядом с кроватью. Вернее сидела. Сергей не мог рассмотреть её лица — оно скрывалось в сиянии несуществующего света. «Сережа».

Она погладила его по голове — нежно, невесомо. Как ветерок. Улыбнулась. Засмеялась. «Сережа». Летний ветерок. Тепло и спокойно.

— Я… здесь, — Сергей не узнал свой голос — слабый, надтреснутый, дрожащий.

Кивок и опять улыбка. «Я искала тебя».

Он хотел спросить, что-то важное, мучавшее, терзавшее… Но боль утонула в сиянии и стало хорошо, свободно…

«Мне нужны воспоминания».

Он кивнул, не понимая, но…

«Плохие воспоминания».

— Я… вспомню.

«Дозор. Последний дозор. Что было там?»

Из сияния во тьму. Хохол, повариха, Иван Леонидович. Мы…

«Кто напал на вас?»

Вспышка, захлебывающий автомат, грохот гильз, ударяющихся об бетон. Черно-белые кадры летят, сменяя друг друга. Черная, лишенная красного кровь. Всполохи бесцветного пламени и туман. Скользкий, одновременно вязкий. Уцепиться, вспомнить. Крики — без звука. Боль — без стона. Ярость — без…

— Не помню, не могу… — Корнет безвольно опускает голову.

Её рука — на его лбу. Покрытого испариной, холодного, разрезанного морщинами.