Когда опустел барак, я взобрался на койку и долго бездумно лежал, отгоняя и те редкие мысли, что рождались в моем словно бы парализованном сознании.

– Не спишь, сынок? – послышался вдруг дребезжащий голос.

Повернув голову, я увидел стоящего в проходе старика. Странный поворот его туловища заставил меня пристально всмотреться в этого человека, одетого, как и все мы, и тут я заметил, что старик слеп.

– Не сплю, – ответил я и стал подниматься.

– Ты лежи, лежи, – запротестовал старик, продолжая смотреть в сторону. – Отдыхай, милок. Еще наработаешься… Срок-то велик?

– Восемь лет.

– Эхе-хе… Все в руце божией. Пройдет времечко, и солнышко на воле увидишь, а я вот в вечную тьму погружен.

– А ты-то, отец, как попал сюда? За что тебя держат?

– Муки терплю за грехи людские и великую радость имею от мученичества своего… – Старик тяжело вздохнул. – Ты, сынок, за что волюшку-то потерял? – спросил он.

Мне не хотелось говорить о своем деле, потом я узнал, что заключенные об этом говорить не любят, а если и говорят, то для того, чтобы тут же заявить, что сидят они так, не за дело, по случайности или по наговору.

– Капитаном я был, отец.

– Понимаю, – сказал старик. – Утопил, значит, кораблик-то или по части валюты срок тянуть примешься?

Меня резанули слова старика, и он, незрячий, увидел это.

– Не сердись, милок, чую, что не из барахольщиков ты. И много душ отправил ты в вечное услужение господу богу нашему?

– Оставь меня, дед, – сказал я и отвернулся.

– Оставлю, оставлю, только совет прими: волюшку ты за воротами оставил, так вот и здесь смири гордыню и без ропота неси крест свой. Так богу было угодно: испытать тебя сим искусом безмерным. Ты, сынок, тварь сейчас бессловесная, рабочая животина, такой тебе быть и надлежит. Не возропщи! Богу угодно было сие положение твое…

Старик снова тяжело вздохнул, перекрестился и зашагал к выходу.

Встреча с ним встряхнула меня, и нахлынули воспоминания.

…Теплоход «Абхазия» стоял на линии Одесса – Батум, когда наша группа прибыла на него для прохождения практики. В одном из рейсов я познакомился с девушкой-одесситкой. Потом, когда вернулась она в Одессу, мы часто встречались, я провожал ее в Лузановку, опаздывал на последний трамвай и добирался до порта на попутных машинах. Они мчались через ночную Пересыпь, и кошки одна за одной перебегали освещенную фарами дорогу.

Кошек было великое множество. Они заполняли город, и если днем в людской сутолоке это как-то не бросалось в глаза, то ночью кошки становились хозяевами Одессы.

Имени той девушки я не помню, а про кошек вот не забыл… Наверно, не случайно вспомнил о них. Мать моя всегда привечала бездомных котят, и, хотя часто в доме бывало голодно, для них находилась корка тоже. Но в кошках меня поражало умение сохранять независимость по отношению к своим кормильцам. Кошки оставались сами по себе, они ценили свободу, хотя и входили к человеку в дом и брали из его рук пищу. Право на свободу оставалось за ними. А я это право утратил…

Вечером, после отбоя, барак затих, и только изредка доносился из разных уголков неясный шепот. Мы лежали с Широковым рядом и тоже тихо говорили.

– Год уже отбыл, – сказал Широков, – еще годик остался. Ты, Капитан, не вешай голову, не раскисай, найди себе занятие по душе. Полсрока отбудешь – пиши бумагу на условно-досрочное освобождение.

– А по каким статьям в отряде у нас?

– Всякие есть. И шпана тоже. Но мало. Режим-то общий. Тут больше кто по первому разу «сгорел». Или случайные, вроде тебя. Знаешь, как в поговорке: «От сумы да тюрьмы не зарекайся». Жил человек себе, жил-поживал… И вдруг: раз – и сиди, голубчик. А оглядишься – «Да как же это я так, дорогие товарищи…» И выходит – да, виноват. И потому отстучи свое…

Тут я вспомнил дневной разговор со стариком. Старик произвел на меня странное впечатление. Какой вред мог причинить слепец обществу, но в его словах, рассуждениях о воле, о положении человека в колонии чудилось нечто такое, что я принять своим существом просто не мог.

– Послушай, Иван, – спросил я, – скажи, а вот дед слепой за что сидит? Какой вред от него на воле?

– Нашел пример! Да ежели хочешь знать, дед этот твой – чистейшей воды мошенник. Я б его да на строгий режим. Не гляди, что слепой. Выгоду свою лучше нас с тобой видит. Сколотил этот «святой» секту, долдонил всякие глупости бабам и обдирал их, как хотел. Подручные у него были, целая шайка… Вот и получил срок, а выйдет, я уверен, за старое примется, только похитрее «работать» будет.

– Про Студента скажи… Может, зря мы его согнали?

– Ничего. Поспал рядом – и хватит. Храпит. Надоело. Он и верно студент. Был посредником. В институте во взятках был замешан. Всех и взяли. Был у студента строгий режим, а потом заменили на общий. Семью имеешь, Капитан? – внезапно спросил Широков.

– Жена есть, Галка…

– А у меня Вера. И дочка. Катей кличут. В школу нынче пойдет. Скоро свидание будет. Жена ее привезет. Три дня мне Загладин пообещал.

– А разве можно такое?