- Жуткая глупость!

А Тийю у меня за спиной похвалила:

 - Блеск! Это афро, верно?

Насколько я знала, так обозначались курчавые головы, но мои ангельские полулоконы на такое название претендовать не могли. На всякий случай я неопределенно хмыкнула.

Первым уроком была литература, которую преподавал сам директор. И после традиционного «садитесь», он первым делом спросил:

 - Маарья, что вы с собой сделали?

Я мысленно прокляла свою окаянную первую парту — сидящие на камчатке Сирье-большая и Маарика почти каждую неделю меняют цвет волос и прически, никто не делает им никаких замечаний. Я встала и ответила:

 - Вы же сами сказали, что…

Дир покачал головой.

 - Я не вас имел в виду.

 - Но я же этого не знала.

 - Садитесь!

Сирье-большая передала с Камчатки записку: "Великолепно сбила спесь со старика!"

Я подмигнула ей — именно так!

Вообще-то директор мне нравится: он большой и сильный, с синеватым подбородком и громовым голосом, и вокруг него всегда такой запах табака, как вокруг моего отца. А главное, он так ведет свой предмет, так умеет объяснять, что даже народная поэзия становится интересной и привлекательной. Раньше она казалась мне очень скучной и однообразной, но Паюпуу сумел переубедить меня, да и всех в классе. Например, про одну старинную непонятную песню он сумел рассказать столько захватывающих подробностей, что мне начало казаться, будто эту песню придумала именно моя прапрапрапрабабушка. Сейчас, когда он сказал, что не меня имел в виду, я готова была приклеить волосы по одному обратно, но… Ничего не поделаешь!

Лишь на перемене зеркало объяснило мне причину всеобщего изумления: мои очаровательные полулоконы потеряли свою легкую волнистость — они превратились в густые завитки, как у каракульской овцы. Чем больше я расчесывала волосы, тем круче они завивались. Мою пропащую юность отпели все учителя. Все одноклассники и одноклассницы, каждый по-своему, выразили свое отношение к моей новой прическе, только Стийна, казалось, ничего не заметила, когда я столкнулась с ней в дверях столовой. Она не стала обедать, пошла вместе со мной обратно и попросила подождать возле двери своего класса. Вскоре она вернулась и протянула мне общую тетрадь в мягкой розовой обложке: "Прочти и скажи, что ты об этом думаешь. Только никому не показывай!"

Беря у нее тетрадь, я в первую минуту подумала, что Стийна продолжает записывать разные популярные песни, куплеты и стишки и всякие цитаты, как это делают почти все девочки в начальной школе, что в глубине души Стийна осталась еще на уровне четвертого класса, когда девочки пишут друг другу в такие специальные тетради или альбомы всякую чепуху вроде: "Слон не годится на жаркое, свинья не пахнет, как цветы. Ах, Стийна, что с тобой такое? Зачем со мной не дружишь ты?" Такое, что ли, должна я написать ей в эту тетрадь с розовой обложкой?

Я раскрыла тетрадь. На первой странице стояло: "Стихотворения. Стийна Тальвик". Сама Стийна исчезла, как в воду канула. Мне не терпелось прочитать тетрадь, но разве это возможно, если сидишь под самым носом у учителя да еще похожа на барашка. А после уроков была спевка, вечером же тетя пришла в отчаяние от моих кудрей. Наконец мне удалось сунуть тетрадь в учебник алгебры и начать читать. Я была удивлена первыми же строчками. Конечно, я тоже писала стихи: в стенгазету к женскому дню и Первомаю, ко дню рождения тети ("Тетя Мария, моя дорогая, тебя с Днем рождения я поздравляю!") и даже сочинила частушку: "Зачем, ответьте, деточки, у ней на платье клеточки? Чтоб знал любой мальчишка — она математичка!" Стихи Стийны были совсем не такими, словно их написала не школьница, а взрослый человек. Они совсем не вязались с тем, что обычно помещается в стенгазетах. Я сразу представила их в книге… Да, только в книге. Хотя бы вот это:

Хотя вовсе не говорится прямо, что ох, как мне грустно, а все понятно. А дальше было такое:

У меня защемило сердце, мелькнуло опасение: уж не я ли и есть та бесплотная и бесследная, кто в действительности уродлив и ужасен? Чем дальше читала стихи Стийны, тем больше крепла во мне уверенность, что именно я послужила прототипом человека пустого и холодного, пока не заметила в уголке на одной из страниц пометку: "На третий день в больнице". Но ведь тогда мы со Стийной еще не были знакомы! И тут с моей души свалился тяжелый камень, очень тяжелый! Лишь последнее стихотворение в тетради имело посвящение: «Маарье». В нем должен был быть какой-то затаенный смысл, которого я не уловила. Речь шла о девушке с печально-синими глазами, знавшей путь к чистому источнику, девушке, которой вековые деревья доверяли свои тайны. Кончалось стихотворение так:

Может быть, под осколками зеркала Стийна подразумевала, что я "дроблюсь на тысячу кусков"?

На другой день мне хотелось сказать Стийне что-то очень хорошее, но я не сумела. Меня охватила робость: в привычной Стийне как бы таилась еще другая девушка, с которой я должна считаться, с ней нельзя было говорить так, как с восьмиклассницей Стийной. Сказала только, что, если редколлегия, в которую меня выбрали, начнет регулярно выпускать школьную стенгазету, то можно будет сделать один чисто литературный номер. И странное дело — Стийна не имела ничего против.