– Странно, что разведчиков с их стороны не было, – опять рискнул Владлен Семенович.

– При том наборе санкций, который у нас там имелся в распоряжении? Только идиоты ходили в разведчики… за что, впрочем, и получали по полной программе, – обрубил Клейн, словно он не кинокритик, а заматерелый гэбист. – А потом… одно дело на ту сторону попасть, и совсем другое – с той стороны вернуться. Заходили-то многие – возвращался мало кто. Да и охоту к таким вылазкам еще в середине века отбили: думаете, на этой стороне не видели, что пропадают же люди? Еще как видели. Остальных же случайных гуляк черные вороны по адресам развезли. И потом уж не найти их было – на этой стороне. Потому что основное-то количество тюрем, ты ведь в курсе, как раз на нашей стороне находилось. Понятно, что прежде всего именно для приезжих.

– А вот, – совсем забылся Владлен Семенович, – как насчет почты, писем всяких официальных… да и личных – они-то на ту сторону как доставлялись?

– Нет, ты не только в кино не понимаешь ничего – ты вообще ни в чем ничего не понимаешь! – мелко расхохотался Клейн. – Или на той стороне своих почтовых отделений не было, своей доставки? Тебе же самому почту-то клали в почтовый ящик – или как?

– Да я… – решил вдруг признаться, – на ту сторону недавно попал. Раньше все время на этой жил.

– Думаешь, я не в курсе? – проникновенно спросил Клейн.

Владлен Семенович вскинул глаза:

– Может, и эпоним мой скажешь?

– Пардон? – растерялся Клейн. – Ты о чем? Гм… я-то о том, что уж кого-кого, а меня не обманешь. Я людей с этой стороны за версту вижу… это как, извини, отсутствие породы. Наметанный глаз не обманешь.

– Ты о какой же это породе?

– Да все равно о какой! – забеспечничал Клейн. – Порода не вопрос качества вида, порода – вопрос количества его воспроизведений. Неважно, кого изначально пестовать – элегантного добермана или слюнявого бульдога: дело не в исходном материале, а в продолжительности его пестования. Чем дольше выдерживается раса, это как вино, тем чище порода… вот и все. Шариков беспородным-то в самом начале только был, а сейчас, через несколько поколений, порода, значит, уже такая есть – «шариковы».

– Какой такой Шариков?

– Ну, да… ты же новичок! Здесь у вас такие книги запрещены были: народ незрелый, не понять могли! Или не так понять. Книжка «Собачье сердце» называется. И это, милый мой, Булгаков. Булгаков Михаил Афанасьевич.

Клейн плюнул в Москва-реку.

– Знаешь, что, Клейн… – совсем удивил себя Владлен Семенович. – Противнее тебя я людей, честно сказать, и не встречал. И сейчас, например, у меня одно только желание… тебе по харе съездить. Так я, пожалуй, съезжу.

Огромная банка с водой на журнальном столике.

Атласный халат, накинутый поверх легкого тренировочного костюма.

Мягкие тапочки, в которых так уютно ступням.

Телефон отключен. Убран весь свет, кроме небольшого ночного торшера: в нем тихонько горит лампочка всего в двадцать пять ватт, заключенная в компактный оранжевый абажур, напоминающий апельсин.

Леночка готова к сеансу.

Страна готова к сеансу.

Вот-вот он появится на экране: немолодой, красивый, спокойный Борис Ратнер с мягкими руками и сочным, но сдержанным голосом. «Отдалась бы без крика», – недавно поделилась с Леночкой Нора. Леночка подняла бровки: что за язык, Нора! Впрочем, Леночка и сама поступила бы так же – да и кто бы не поступил… Говорят, что какая-то истеричная девушка даже наложила на себя руки прямо у него в подъезде. Это, конечно, крайность и дурной тон, но девушку можно понять.

Так хорошо, как с Борисом Ратнером, Леночке не было еще ни с кем. Паранойя, говорила себе она, паранойя – получать такое наслаждение у экрана телевизора! Знала бы я, что это возможно, – к чему бы мне все эти идиоты, с которыми я делила жизнь… может быть, исключая все-таки Владимира Афанасьевича. Лев, вот тоже мерзавец, все еще зовет его рольмопс. Конечно, Владимир Афанасьевич не Ратнер, но сам факт того, что они знакомы, что Владимир Афанасьевич так запросто ему звонит… не у каждой женщины есть мужчина, который накоротке с Борисом Ратнером.

– Добрый вечер.

Вот он и пришел к ней, к ней одной. Когда у них в семье впервые появился телевизор, семилетняя Леночка долго была убеждена в том, что дикторы с экрана обращаются именно к ней, – она даже отвечала им, и ей казалось, что они улыбаются в ответ. Впоследствии чувство это никуда не ушло – оно только забилось в один из темных уголков души, откуда Леночка никогда не доставала его… а недавно, вот, достала: такой силы оказалось воздействие на нее Бориса Ратнера.

– Примите удобную позу и постарайтесь в течение следующих десяти-пятнадцати минут забыть обо всем. Обо всем, что беспокоит Вас. Обо всем, что причиняет Вам тревогу. Обо всем, что заставляет Вас огорчаться…

Она забудет. Ей легко забыть обо всем, когда с ней так разговаривают. Может быть, Владимир Афанасьевич рассказывал ему обо мне… да уж конечно, рассказывал. Между ними, мужчинами, какие ж тайны! Мы с Борисом Ратнером, кстати, одного возраста, но на вид мне никто больше тридцати не дает. Может быть, так случится, что мы когда-нибудь окажемся в одной компании. Я и виду не подам, что он так много для меня значит: буду подчеркнута мила с Владимиром Афанасьевичем – который, кстати, этого вполне заслуживает. Но два-три как бы случайные взгляда в сторону… – они-то и расскажут Борису Ратнеру, что я чувствую в его присутствии.