Её голос сорвался.

– И моего батюшку со товарищи… – хмуро добавил Звездочёт. – Горд князь наш Вадим и непотребство безнаказанным не оставит!

– Дурачьё вы, – сказал Страхиня. – Щенки.

Крапива и Искра разом повернулись к нему. Видно было, как у обоих перед глазами рассеивалось видение двух дружин, совокупно искореняющих Болдырево гнездо.

– Вы что, – продолжал жестокий варяг, – в самом деле считаете, это Болдырь проказил?

Трое юнцов, считавшие себя воинами, ошеломлённо молчали.

– А кому ещё?.. – спросил Искра воинственно, но полной уверенности в голосе не было.

– Видел я дозорного, умершего к сосне пригвождённым, – сказал Страхиня. – Двумя сулицами, и я в этом кое-что смыслю. Многие, кроме обученных воинов, сулицы с двух рук умеют метать?.. А на Суворовичей засаду изобрести и стрельцов так расставить, чтобы ни один от стрел не ушёл?..

У костра сделалось тихо. Десятка два чьих-то гридней, тайно шастающих по болотам, – это не обычный разбой. Это значит, что кто-то надумал вконец рассорить двоих великих князей. Да ещё втравить в их свару Рагнара Лодброка, ведь селундский конунг навряд ли оставит смерть сына неотомщённой…

Искра нахохлился и долго молчал, не зная ответа. Что касается Харальда, он о чём-либо думать даже и не пытался: болело под повязкой сломанное ребро, голову стягивал обруч… И только Крапива легко отрешилась от новой загадки, таимой, как выяснилось, страшными Сокольими Мхами.

– Болдырь, не Болдырь, а лодью ждали у них! – упрямо сказала она. – Чем впусте гадать, его и расспросим!

Страхиня не стал вслух обзывать её дурой, но взгляд тому соответствовал. И как, мол, лихую ватагу воевать собралась? Двое хромоногих да третий увечный, да мы с тобой. Силища!

Крапива всё поняла; к скулам жарко прилила кровь, но упрямая решимость нисколько не поколебалась. Может, и дура, но вот сказала – и выполню! Одна пойду! Болдыря на узкой тропке подкараулю!..

– Можно и не Болдыря, – сказал вдруг ижор, и все повернулись к нему. До сих пор Тойветту не посягал давать поучения воинам, предпочитая говорить лишь про то, чему судьба довела быть видоком. Однако обстоятельный разум ижора пребывал не в праздности и наконец родил толковую мысль. – У разбойного кунингаса есть женщина, – продолжал Тойветту. – Она живёт не там, где все его люди. Я знаю, как выйти туда.

Крапива нахмурилась:

– Глупая баба может ничего не знать о корабле…

– Может и не знать, – кивнул Искра. – Но если у нас будет женщина Болдыря, разговор с ним самим пойдёт по-другому… Ты молодец, Тойветту. Это хорошо, что мы тебя встретили.

Ижор, ободренный похвалой, неожиданно вспомнил нечто достаточно важное. Вот ведь что получается, когда тебя то и дело перебивают и дёргают, не давая обо всём рассказать, как положено у людей! От начала и до конца, ничего не упуская из виду! Куда ж такое годится, – эти странные люди даже не вызнали у него, как была устроена его добрая лодка и кто сделал её, не спросили, какой породы было дерево, на чьей ветке он сидел над протокой!.. Мудрено ли, что он, бедный парень, чуть не сбился с тропы собственного рассказа, чуть не упустил слово, точно драгоценную рыбку из сети!..

– Там, на корабле Калмы, один человек был живой, – сказал Тойветту. – Тот, что лежал на самом носу. Когда я слезал с дерева, я видел, как он шевельнулся. Но я, глупый, решил – это мёртвые заметили меня и готовят погоню!

Услышав такие слова, все посмотрели на Крапиву. Пока велись речи о корабле и о раненом то ли старике, то ли не старике, спасшем Харальду жизнь, у каждого мелькала одна и та же мысль, оставшаяся, впрочем, невысказанной: а не был ли тот неведомый воин пропавшим боярином Сувором Несмеянычем, Крапивиным возлюбленным батюшкой?.. Что, если он был до сих пор жив и помощи чаял?..

– Я же сразу сказала, что чувствую за Харальдом ещё человека, – шепнула Искре Куделька. – Я и теперь его чувствую. Только слабо совсем…

Тут Крапива не выдержала. Вскочила на ноги и вслепую бросилась в лес. Позже она, хоть убей, не могла вспомнить те полсотни шагов, которые пробежала. Память начиналась под матёрой осиной: Крапива обнимала её ствол и прижималась лицом, колотясь в судорожном плаче и до скрипа сжимая зубы, чтобы не завыть на весь лес. Откуда-то возник Искра (и как поспел, хроменький?..), обнял за плечи, делясь теплом, начал гладить по голове, уговаривая:

– Куда ж ты, милая, впотьмах собралась? Этак батюшку не сыщешь и сама пропадёшь… Ты ляг, силы наберись, а поутру дальше пойдём…

Крапива уцепилась за его руку и не выпускала её, пока возвращались к костру.

Вся ватага Болдырева знала, конечно, что у вожака была баба, к коей никому другому подхода не дозволялось. Живи она среди всех, в островном становище, дело неминуемо кончилось бы бедой. Разбойники, несытые до женской красы, очень скоро возревновали бы и велели своему предводителю выбирать: то ли бабой владеть, то ли ими. Раздор начался бы, погибельный и для ватаги, и для самого вожака. А так – хоть и есть у Болдыря радость, которой все прочие лишены, а никому глаза не мозолит. Не видят люди, как он руку женскую жмёт, и не обидно им. Мудрый человек Болдырь, что говорить.