Всё это пришло к разбойному вожаку, как мгновенное озарение, когда внезапный и жестокий удар вышиб из-под него правую ногу. Он взмахнул руками и широко и нелепо шагнул в сторону, силясь обрести опору и уже понимая – слишком привыкли они уряжать засады и исподтишка нападать на не ждущих дурного людей, слишком давно на них самих никто не охотился… Он увидел изувечившую колено стрелу и упал, и лёд под ним немедленно треснул, с готовностью расступаясь.

Ватажник, бежавший последним, корчился на тропе, неизвестно зачем пытаясь высвободить воткнувшуюся в снег лыжу. Стрела, пущенная Эгилем берсерком, легко вспорола на нём меховой полушубок и вошла в грудь до хребта, оставив рану в пядь шириной. Кровь лилась из разрубленных жил неостановимым потоком, быстро унося с собой жизнь.

Четверо, зажатые на узкой – не сойдёшь и не больно-то развернёшься – тропе и вдобавок оставшиеся без главаря, заметались. Тойветту мячиком подкатился под ноги Харальду и тоже сразу схватился за лук, сдёрнутый со спины. Теперь силы были равны – четверо против четверых. Стрелы весело звенели в воздухе, ища цель. Харальд даже подумал о том, что негоже ему, знатному воину, расстреливать супротивников, точно привязанных кур. Он нахмурился и сказал себе, что разбойники, достанься им чуть-чуть побольше удачи, именно так поступили бы с его спутниками и с ним.

Всё завершилось очень быстро. Ещё трое Болдыревых людей умерло безо всякого достоинства, до последнего стараясь спрятаться друг за друга. Теперь Харальд отчётливо видел, что никакие это не оборотни, а самые обычные люди, способные ощущать ужас и боль. И убивали их не только серебряные стрелы, но и простые, с железными наконечниками. Последнему оставшемуся на ногах отчаяние придало сил. Он взвился в прыжке, развернулся вместе с лыжами прямо в воздухе, перелетел через лежавшего на тропе и кинулся наутёк. Он потерял шапку, и было видно, что это молодой белобрысый мерянин не старше самого Харальда. Слипшиеся от пота волосы стояли дыбом на его голове. Харальд прицелился и в последний раз спустил тетиву. Стрела ударила бегущего между лопаток. Удар бросил его на колени, он попытался подняться, но не совладал и растянулся в снегу, потом начал ползти, неуклюже загребая руками. Раскинутые лыжи мешали ему, он почти не двигался с места и только подвывал тихо и жалобно, как больной щенок. Постепенно его движения делались всё медленнее. Добивать не придётся.

Тойветту уже поднялся на ноги и отряхивался, спрятав лук в налучь. Харальд поискал глазами молодого Твердятича – и похолодел, увидев его. Искра Звездочёт лежал на боку, в неуклюжей, беспомощной позе, и прижимал ладонью правое бедро чуть пониже ягодицы. Эгиль уже склонился над ним, укоризненно качая головой:

– Эх, паренёк, снимет ведь с нас твой батюшка головы, да и правильно сделает!..

Харальд и Тойветту опрометью бросились к ним и увидели: вся штанина и сапог у Искры были пропитаны густой липкой кровью. Боярский сын растерянно смотрел на своих товарищей, крепко закусив губы, чтобы не стонать. Он не мог перевернуться на спину: из его тела торчало длинное древко стрелы. Уже раненым, пятная кровью снег, он бежал во всю прыть не меньше сотни шагов, подманивая преследователей под стрелы датчан. А вот теперь всё кончилось – и он, свалившись, без сторонней подмоги уже не двинется с места.

Тут со стороны тропы, где остались разбойники, донёсся треск льда и тяжёлое хлюпанье грязи, в которой ворочалось живое тело.

– Стрелу не трогайте, – предупредил Эгиль молодых. Сам же поднялся на ноги и пошёл посмотреть.

Разбойный вожак, считаные мгновения назад в охотку возглавлявший погоню за беглецами и задорно летевший, точно гончий пёс, по тёплому кровавому следу – всех порву! не пощажу!.. – этот самый вожак смотрел на подошедшего викинга снизу вверх, и в глазах у него были отчаяние и надежда. Он уже по грудь ушёл в болотную жижу, и та тяжко колыхалась, всасывая его всё глубже. Случись ему обломиться со льда в честную озёрную воду, он бы давно уже выбрался, и боль в изувеченном колене не смогла бы ему помешать: подумаешь, не такое доводилось терпеть!.. Но густая грязь крепко держала его, прежде смерти увлекая в могилу и не давая ни плыть, ни брести к спасительному островку. Падая, Болдырев ватажник не утратил самообладания и удержал в руках лук. Теперь он пробовал то зацепиться им за твердь, то опереться о лёд и задержать неотвратимое погружение. Ничего не получалось – рога лука беспомощно соскальзывали по ветвям и траве, хрупкий ледок проламывался, не давая опоры…

Когда подошёл Эгиль, разбойник ощерился, как погибающий волк. Рядом с ним, среди вставших торчком битых ледышек, на поверхности трясины лежал измазанный грязью тул; он схватил его и вытащил стрелу. Однако страх близкой смерти заглушил желание драться. Стрела упала в чёрную жижу.

– Не дай изгибнуть, датчанин… Вытащи, век рабом буду…

Он говорил по-словенски, начисто позабыв, что северный находник может и не понять его. Эгиль понял. Тут, впрочем, разуметь чужую молвь и не требовалось – всё ясно и без неё.

– Таких рабов… – усмехнулся старый берсерк. Он легко мог спасти тонувшего, ибо стоял от него в неполной сажени, да и силой Эгиля добрые Боги отнюдь не обидели. – Знаю я вас, нидингов… – тоже по-словенски продолжал он, глядя, как тяжёлые языки льдистой грязи охватывают плечи разбойника. – Тонете, сулите кошель серебра, а вытащишь – кабы в благодарность у тебя самого кошель не отняли…

Болдырев ватажник молча смотрел на него, силясь извернуться во влажной хватке болота и дотянуться до ветвей куста, от которого его вытянутую руку отделяли считаные вершки. Всё тщетно.

Эгиль подумал о том, что вживую видит тот самый ужас, что так недавно терзал его собственное воображение. Одно дело, когда жизнь дотлевает в израненном теле, уже неспособном ни драться, ни удерживать трезвое сознание. И совсем другое – если тело ещё полно сил, и его, живое, не спеша заглатывает смерть, и разум, потрясённый невозможностью происходящего, до последнего отказывается в это поверить…

Седобородый викинг упёрся ладонями в колени и назначил гибнущему врагу выкуп за жизнь: